И еще небольшая подробность четвертой редакции: Булгаков попробовал ввести здесь в свиту Воланда Геллу. Она стоит рядом с Воландом на террасе высоко над городом, тоже в черном плаще, и смотрит на радугу. И затем вместе со всей кавалькадой покидает город: «Кони рванулись, и пятеро всадников и две всадницы поднялись вверх и поскакали… Гелла летела, как ночь, улетавшая в ночь…»

В дальнейшем Геллу из этого полета в вечность Булгаков убе-рет, навсегда оставив ее на земле… И занимательный рассказ В. Я. Лакшина, с ссылкой на Е. С. Булгакову, о том, что писатель якобы просто «забыл» Геллу на земле («Однажды я передал Елене Сергеевне вопрос молодого читателя: в последнем полете свиты Воланда, среди всадников, летящих в молчании, нет одного лица. Куда пропала Гелла? Елена Сергеевна взглянула на меня растерянно и вдруг воскликнула с незабываемой экспрессией: „Миша забыл Геллу!!!“»[21], не более чем художественный домысел.

Уж Елена-то Сергеевна, работавшая с текстами романа — причем особенно внимательно с концовкой четвертой редакции, поскольку искала здесь решения для поврежденного в дальнейшем абзаца, — очень хорошо знала, что в четвертой редакции Гелла улетала с Воландом, а в пятой автор оставил ее на земле. И не могло быть иначе! Если Воланд и его спутники созданы из лунного света, звездных искр и лилового цвета ночи, то Гелла — тоже ночь, но сотканная не из красок и искр неба, а из ночных запахов России, ее болот и туманов.

Вот почему Гелла остается на земле.

…Четвертая редакция романа пострадала не в меньшей степени, чем первая и вторая, от самоуправства тех, кто должен был хранить булгаковские архивы, но мы не будем на этом останавливаться.

Неизвестно, как предполагалось закончить роман в первой редакции. Может быть, уже тогда писателю мыслился ночной полет черных коней — на запад, туда, где среди голых безрадостных скал вечно сидит спящий Понтий Пилат, пробуждающийся раз в год, в весеннее полнолуние?

В «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона, которым так часто пользовался Булгаков, непосредственно перед статьей «Пилат (Понтий или Понтийский)» есть и другая статья под тем же названием «Пилат»: так называется вершина в Швейцарских Альпах, и со скалистой этой вершиной связана изложенная тут же, в «Энциклопедическом словаре», легенда о вечно спящем здесь и просыпающемся в весеннее полнолуние Пилате.

В промежуток времени между первой и второй редакциями романа, в 1931 году, Булгаков пишет пьесу «Адам и Ева». «…И каждую ночь, — говорит героиня, — я вижу один любимый сон: черный конь, и непременно с черной гривой, уносит меня из этих лесов!.. Конь уносит меня, и я не одна…» И далее Ефросимову о своей мечте: «А затем домик в Швейцарии, и — будь прокляты идеи, войны, классы, стачки… Я люблю тебя и обожаю химию…» И в последнем диалоге Дарагана и Ефросимова — снова Швейцария, на этот раз в сочетании со словом «покой»: «Дараган (Ефросимову). Ты жаждешь покоя? Ну что же, ты его получишь!.. Ефросимов. Мне надо одно — чтобы ты перестал бросать бомбы, — и я уеду в Швейцарию».

Где-то там, на запад (точнее, на юго-запад) от Москвы, совмещаясь с Швейцарией и, конечно, не совмещаясь ни с чем, неподалеку от мифической горы Пилат, возвышающейся над Фирвальдштетским озером, недостижимым и никогда не виденным Булгаковым, размещается его Макар u я. Макария, Блаженство, Острова блаженства — так называли древние обитель умерших героев, расположенную на земле. Булгаковский «покой»…

Были ли «черные кони» Евы и «Швейцария» Ефросимова в пьесе «Адам и Ева» отголоском первой редакции романа или всего лишь предчувствием второй? Вероятно, все-таки предчувствием. Ибо и во второй редакции писателю не все ясно с концовкой романа. Судьба Пилата решена. Он идет на соединение с Га-Ноцри:

«…Человек закричал голосом медным и пронзительным, как некогда привык командовать в бою, и тотчас скалы расселись, из ущелья выскочил, прыгая, гигантский пес в ошейнике с тусклыми золотыми бляхами и радостно бросился на грудь к человеку, едва не сбив его с ног.

И человек обнял пса и жадно целовал его морду, восклицая сквозь слезы: „Банга! О, Банга!“

— Это единственное существо в мире, которое любит его, — пояснил всезнающий кот.

Следом за собакой выбежал гигант в шлеме с гребнем, в мохнатых сапогах. Бульдожье лицо его было обезображено — нос перебит, глазки мрачны и встревожены.

Человек махнул ему рукой, что-то прокричал, и с топотом вылетел конный строй хищных всадников. В мгновение ока человек, забыв свои годы, легко вскочил на коня, в радостном сумасшедшем исступлении швырнул меч в луну и, пригнувшись к луке, поскакал. Пес сорвался и карьером полетел за ним, не отставая ни на пядь, за ним, сдавив бока чудовищной лошади, взвился кентурион, а за ним полетели, беззвучно распластавшись, сирийские всадники.

Донесся вопль человека, кричащего прямо играющей луне:

— Ешуа Ганоцри! Ганоцри!»

А судьба мастера?

В пору работы над второй редакцией романа писатель, по-видимому, предполагал показать подробно путь мастера к его последнему приюту. Была начата целая глава — «Последний путь». В ней:

«— Да, что будет со мною, мессир?

— Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное. Вообще могу вас поздравить — вы имели успех. Так вот мне было велено…

— Разве вам могут велеть?

— О, да. Велено унести вас».

Но строки эти перечеркнуты и оставлены без продолжения. В сделанных тут же новых набросках плана последняя глава помечена так: «Вот мой приют». В дальнейшем такая глава не будет написана. Будет только несколько строк — монолог-обещание Воланда. И еще один-два заключительных абзаца.

Ни в одной редакции романа — третьей, четвертой, пятой, шестой — герой так и не увидит свой вечный дом. Не войдет в него. Сладкий покой — сад с красными вишнями, усыпающими ветви деревьев, в третьей редакции (здесь действие происходило в июне) или только зацветающий — в последней, музыка Шуберта, Маргарита, возможность мыслить и даже творить — ему обещаны. Обещаны голосом Воланда. Обещаны устами Маргариты.

Тот самый сад вечности и небытия — покой — который параллельно с Михаилом Булгаковым был воспет Мариной Цветаевой («За этот ад, За этот бред, Пошли мне сад На старость лет… — Тот сад? А может быть — тот свет?»). Который так прочно восходит к мотивам русской поэзии. К Лермонтову, например («Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел»). Или даже к Державину:

Себе построим тихий кров

За мрачной сению лесов,

Куда бы злые и невежды

Вовек дороги не нашли

И где б, без страха и надежды,

Мы в мире жить с собой могли.

Покой мастера навсегда остается обещанным ему. Только обещанным. Ибо, реализуясь, обещание стирает само себя.

Беспокоя воображение читателя, Воланд дает мастеру покой, но не свет. Эта неполнота награды отмечена уже в набросках второй редакции, дана в финале третьей («Ты никогда не поднимешься выше»), особенно остро выражена в последней редакции: «Он не заслужил света, он заслужил покой», — говорит Левий Матвей.

Почему же мастер не заслужил света? Потому ли, что не совершил подвига служения добру, как Иешуа Га-Ноцри? Или потому, что помощи и защиты просил у дьявола? Может быть, потому, что любил женщину, принадлежавшую другому? («Не желай жены ближнего твоего».) Он был мастер, а не герой.

Но был ли мастеру нужен свет? Что делать мастеру в голом свете? В самом последнем слое правки, на той же продиктованной под конец жизни странице, где Левий Матвей говорит о том, что мастер не заслужил света, вспыхивает монолог Воланда: «…Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?.. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»