«Лия! Лия!» — мгновенно вспомнила я крик ограбленного Левием хозяина лавчонки… «В хлебной лавке у ворот. Жену хозяина Лией зовут», — говорил Левий Пилату… Какая же это греческая лавка? Лия — еврейское имя…

И так же мгновенно вспомнила другое: в завершенном романе «Мастер и Маргарита» у хозяйки лавчонки имени нет. В четвертой редакции романа имя было — дважды повторенное. А диктуя роман на машинку, в пятой редакции, Булгаков это имя снял, теперь уже навсегда.

Что двигало им? Вычислил свою ошибку? Или так и не узнал об ошибке, а просто его стремление к гармонии краткости так неожиданно и своеобразно сработало здесь? Гениальная гармония краткости, превращавшая современный роман в притчу и рождавшая бесконечные и соблазнительные возможности для трактовок и толкований…

В массивной книге комментариев к прозе Булгакова профессор Г. А. Лесскис — воспользуюсь очень популярным в литературоведении глаголом — указывает: «…Совершенно очевидно для всякого непредубежденного читателя, что главным трагическим героем (протагонистом) античного романа, чья деятельность и судьба определяют все действие и судьбы всех действующих лиц (причем не только античного, но и современного романа), является Иешуа Га-Ноцри. Но обстоятельства цензурные заставили автора назвать в заглавии Пилата». (Подчеркнуто мною. — Л. Я.)[43]

Чтобы «непредубежденный читатель» понял, о чем речь, переведу. Протагонист — буквально: первый актер, исполняющий главную трагическую роль в античном театре; античным романом Г. А. Лесскис называет здесь «древние», или «евангельские», главы романа «Мастер и Маргарита», а современным романом, соответственно, главы о современности. Смысл же тирады в том, что «обстоятельства цензурные» (о, эта литературоведческая уверенность в опасливости художника!) якобы заставили Михаила Булгакова поставить на первое место в романе «Мастер и Маргарита» совсем не того героя, который его интересовал…

Известно, что чем совершеннее произведение искусства, тем больше разброс в его восприятии читателями, слушателями или зрителями. Это естественно, и спорить в таком случае бесполезно: каждый волен по-своему воспринимать Данте, Толстого, Баха или Пикассо. И если бы Г. А. Лесскис толковал о своем собственном восприятии, я не стала бы вступать в полемику.

Но намек на объективные «обстоятельства» требует возражений. Дело в том, что роман «Мастер и Маргарита» — принципиально неподцензурный роман. Он не был закончен при жизни автора; писатель не готовил его к печати и, к счастью для нас, его читателей, по крайней мере в этом отношении с цензурой не столкнулся.

В великой евангельской легенде в вечной паре Иешуа и Пилат на первом месте действительно стоит Иешуа. Традиция здесь твердая: «Помянут меня — сейчас же помянут и тебя!» («Мастер и Маргарита»). И тем не менее Булгаков писал роман не о Иешуа, а о Пилате. Как художника его волновала фигура Пилата.

Может быть, автор и сам не сразу осознал это вполне. Прорыв в невероятно трудную для писателя евангельскую тему в ранних редакциях романа порою сопровождался ожидаемо-традиционным оформлением. Во второй редакции романа: «Он написал книгу о Иешуа Га-Ноцри, — ответила Маргарита». В редакции третьей: «Голос Воланда был тяжел, как гром, когда он стал отвечать: — Ты награжден. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нем более никогда не вспоминай» (здесь и далее подчеркнуто мною. — Л. Я.).

Но уже в этих ранних редакциях, оттесняя ожидаемо-традиционное, пробивается на первый план булгаковский поворот темы. В «доме скорби» Иван (редакция вторая) упорно думает и говорит о Понтии Пилате. Здесь ему даже выдают по его просьбе Библию: «Растрепанная Библия с золотым крестом на переплете лежала перед Иваном… Несмотря на то, что Иван был малограмотным человеком, он догадался, где нужно искать сведений о Пилате и о неизвестном» («неизвестный» — разумеется, Воланд). И Маргарита (в той же второй редакции) горестно склоняется над обгоревшими листками тетради: «…никогда не узнать, что было с Пилатом во время грозы».

В 4-й редакции уже все решено: «Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил на пять тысяч книг и из своей комнаты на Мясницкой переехал в переулок близ Пречистенки, в две комнаты в подвале маленького домика в садике. Музей бросил и начал писать роман о Понтии Пилате».

А вот и последняя, каноническая редакция.

Глава 13-я. «Так из-за чего же вы попали сюда?» — спрашивает проникший в больничную палату к Ивану Бездомному его полуночный гость.

«— Из-за Понтия Пилата, — хмуро глянув в пол, ответил Иван.

— Как?! — забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой. — Потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!»

И тут же рассказывает сам:

«— Видите ли, какая странная история, я сижу здесь из-за того же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата. — Тут гость пугливо оглянулся и сказал: — Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман».

Глава 24-я, там, где Маргарита представляет мастера Воланду («Он мастер, мессир, я вас предупреждаю об этом!»):

«— А скажите, почему Маргарита вас называет мастером? — спросил Воланд.

Тот усмехнулся и сказал:

— Это простительная слабость. Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал.

— О чем роман?

— Роман о Понтии Пилате».

И теперь: «Ваш роман прочитали… — скажет Воланд, поворачиваясь к мастеру в последней главе романа. — Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит…»

Мастер видит сочиненного им героя, и этот герой — одновременно существующий в вечности истории и в романе мастера — Понтий Пилат. «Свободен! Свободен!» — прокричит мастер. И «человек в белом плаще с кровавым подбоем» оставит свое вечное каменное кресло и устремится по лунной дороге на встречу с тем, с кем так жаждет разговаривать. Ибо только одно лицо может дать разрешение его судьбы — сочинивший его мастер.

Иешуа же не нуждается в решении своей судьбы. Судьба Иешуа — вне прав и возможностей мастера.

(В третьей редакции романа это даже отмечено: «Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь…» — говорит Воланд. В окончательной редакции таких слов нет, а мысль осталась — она ушла в подтекст.)

Как известно, были у Булгакова какие-то неведомые нам диалоги с сочиненными им героями. Он писал Вересаеву (22 июля 1931): «Я вспомнил фамилии! Это — А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из „Бега“). Вот они, мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне и говорят со мной: „Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с загражденными устами“». И еще было: они вперяли в него свои очи и требовательно ждали решения своей судьбы. Как это было у любимого им Гоголя: «Русь! Чего же ты хочешь от меня?.. Чтo глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

В предпоследней редакции романа — мы еще вернемся к этому — Понтий Пилат, две тысячи лет тому назад допрашивая Иешуа Га-Ноцри, сидит лицом на север. Почему — на север? Да потому, что прямо на север от него — отделенная двумя тысячелетиями Москва и обращенный к нему лицом автор…

Думаю, в фигуре Пилата было что-то, занимавшее Булгакова давно. Ведь не случайно же в самых общих чертах — в схематическом, грубом приближении — трактовка поведения Пилата у Булгакова совпадает с трактовкой известного христианского писателя Ф. В. Фаррара в его книге «Жизнь Иисуса Христа», книге, которую Булгаков знал с детства и из которой в пору работы над романом «Мастер и Маргарита» делал выписки.

«Если ты отпустишь его, — угрожающе выкрикивали из толпы (у Фаррара) священники, — ты недруг Кесарю». «Пилат затрепетал при этом страшном имени… В голове его мелькнула мысль об обвинении в оскорблении императора, — обвинении, при котором блекли все прочие… Ему пришел на мысль старый, похмурый император Тиверий, который в настоящее время в Капрее таил в своем сердце мстительные виды и ядовитые подозрения… А среди этой черни мог найтись какой-нибудь тайный доносчик!» Вот почему «пораженный ужасом несправедливый судья, — так трактует Пилата Фаррар, — повинуясь собственному страху, сознательно передал невинную жертву на смертные муки»[44].