— Подойдите, подойдите…
Торговец и человек моментально остановились и переглянулись в недоумении.
Левий повернулся и побежал, как мог, рысцой, глотая раскаленный воздух, пыхтя, как мех в кузнице.
Еще раз он обернулся, видел, что преследователи что-то кричат друг другу, размахивая руками. Отбежав, еще обернулся и убедился, что его никто более не преследует».
И снова, теперь в пятой редакции романа, Булгаков переписывает эту сцену. Решительно сокращает ее, снимает яростную сцену погони, заменяет хозяина — хозяйкой и вводит житейскую хитрость Левия:
«…Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, — отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге».
Прозрачная булгаковская лаконичность делает событие простым, как притча, образ становится необыкновенно емким, и немногие необходимые подробности приобретают весомость символов. Один из очень серьезных исследователей Булгакова М. Йованович (Югославия) писал: «В иных случаях пародийное переосмысление евангельского текста (переосмысление — да! но пародийное? — Л. Я.) связано с реализацией метафорической конструкции. Ярчайшей иллюстрацией подобного рода является развитие мотива „хлебного ножа“, которым Левий собирается убить Иешуа и таким образом облегчить его страдания. Данный нож должен быть именно „хлебным“, потому что хлеб — тело Иисуса (здесь М. Йованович дает отсылку к Евангелию от Матфея, 26, 26. — Л. Я.); по этой же причине им нельзя было убить Иуду, зарезанного ножом нанятых профессиональных убийц»[40].
Лейтмотив ножа, музыкальная тема ножа, этого очень значимого в русском фольклоре, а затем и в руской поэзии образа, как и многие другие сквозные мотивы в творчестве Михаила Булгакова — мотив розы, розового запаха, розового масла, мотив яда, мотив лунного света — первоначально возникает независимо от романа «Мастер и Маргарита», так сказать, за его пределами. Этот нож вспыхивалв рассказе «Таракан» (1925). В трагифарсе «Зойкина квартира» (1926). Даже в личном письме Булгакова о Пушкине и о себе («Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине». — П. С. Попову, 1932).
Этот лейтмотив проходит через весь роман «Мастер и Маргарита». Прежде чем развернуться в главе «Казнь», дважды — неожиданным ударом! — в монологе мастера. «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»
И далее: «Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме?» Так заканчивался этот абзац в предпоследней редакции романа. И крупным почерком Булгакова по машинописи дописано при последней правке: «Что точить? Какие ножи?»
Потом в сценах бала у сатаны: «Из камина подряд один за другим вывалились, лопаясь и распадаясь, три гроба, затем кто-то в черной мантии, которого следующий выбежавший из черной пасти ударил в спину ножом».
Напрасно украденный нож Левия Матвея… Нож, которым убит Иуда… Нож, к которому тянется в последнее мгновение жизни мастер: «— Отравитель… — успел еще крикнуть мастер. Он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно соскользнула со скатерти…»
И писатель в последние дни своей жизни — в предсмертном бреду путая себя со своим героем — будет тянуться к этому воображаемому ножу. Е. С. Булгакова запишет 8–9 марта 1940 года: «Сначала порывался сказать: зар… зар… Нельзя было понять, что хотел сказать. („Зар…“ — кусочек глагола „зарезать“ или „зарежу“. — Л. Я.) Потом начал часто повторять: — Ножик… Ножик… Приподнимался, указывал на стол и снова говорил: — Ножик»[41].
Но еще важнее этот мотив в диалоге Левия и Понтия Пилата.
Не случайно Пилат, так жаждавший увидеть Левия, все-таки прежде всего затевает разговор о ноже («А у кого взял нож?» — «В хлебной лавке у Хевронских ворот, как войдешь в город, сейчас же налево»), и прежде всего берет в руки нож («Пилат поглядел на широкое лезвие, попробовал пальцем, остер ли нож, зачем-то…»), а уж потом спрашивает о «хартии», в которой записаны слова Иешуа.
Нож — орудие Пилата. Пилат через Афрания — но именно Пилат, хотя и через Афрания, — дважды совершает то, что так и не удалось Левию Матвею: лишает жизни Иешуа Га-Ноцри, чтобы сократить его страдания, и убивает Иуду из Кириафа.
«…Ты себя не беспокой, — с наслаждением говорит он Левию. — Иуду этой ночью уже зарезали». — «Кто это сделал?» — «Не будь ревнив, — скалясь, ответил Пилат и потер руки, — я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя».
«— Кто это сделал? — шопотом повторил Левий.
Пилат ответил ему:
— Это сделал я».
И так же важно, что Левий, спрошенный о ноже («Вы мне его верните, мне его надо отдать хозяину, я его украл». — «Зачем?»), отвечает: «Чтобы веревки перерезать».
То есть не о том, о чем думал он, похищая нож, а о том, что реально сделал, о том, для чего реально понадобился ему нож: чтобы перерезать веревки и снять с позорного столба тело. Ибо в философии и этике романа «Мастер и Маргарита» человек несет ответственность не за помыслы, а за деяния свои.
Напомню это место в главе 16-й, где еще раз появляется нож: «Потрясая недаром украденным ножом (теперь, оказывается, недаром украденным. — Л. Я.), срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползя на коленях, он стремился к столбам… Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них, и два тела обрушились на землю».
Какая-то мысль была памятью о последних минутах Иешуа, которые так хорошо видел Левий:
«— Пей! — сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
— Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он!
…Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:
— Дай попить ему»[42].
Вот почему Левий Матвей, помышлявший о двух убийствах, но не совершивший ни одного, чернобородый, мрачный, с гноящимися глазами Левий уходит в вечность вместе с Иешуа Га-Ноцри, а Понтий Пилат две тысячи лет сидит в своем тяжелом каменном кресле, терзаемый бессонницей при полной луне и жаждой прощения и встречи.
Это тоже один из постулатов философии и этики романа «Мастер и Маргарита», не формулируемый, но насквозь пронизывающий роман: зло не может быть искуплением другого зла.
…А на экскурсию «Булгаковский Иерусалим» я тоже со временем попала. И не однажды. И с разными экскурсоводами. «Так как с ошибкой Булгакова? — спросила у экскурсовода Ларисы Эрман. — С этой хлебной лавкой, открытой в день наступления праздника Пасхи?» — «Какая же здесь ошибка? — ответила Лариса Эрман. — В Иерусалиме жили не только евреи; вот греки, например, жили; может быть, это была греческая лавка».
