…Да, а как же все-таки с паршинским утверждением, что в книге «Творческий путь Михаила Булгакова» все равно все блеф, поскольку это не может никто подтвердить?

Э нет, — сказал бы в таком случае Воланд, — это может кто подтвердить. По крайней мере все ссылки в книге на Т. Н. подтверждены — Татьяной Николаевной, так сказать, самолично и собственноручно. Потому что прежде чем попасть в книгу, все соответствующие строки — вот такое стечение обстоятельств! — побывали в тех публикациях, на которые она так мило отзывалась в своих письмах. В частности, гипотезы по поводу пьесы «Братья Турбины» были изложены в той самой журнальной статье («Юность», 1977, № 3), на которую Т. Н. откликнулась трогательным: «Это все как было. Целую Вас. Ваша Т. Н.».

А в статье говорилось и о том, что дом «братьев Турбиных» похож на булгаковский… и о двух горничных… и о том, как имя Саши Гдешинского, произнесенное Т. Н., тотчас аукнулось для меня именем Саши Бурчинского… и даже то, что в пьесе могла отразиться история ее и Булгакова любви…

Так получилось, что книгу мне пришлось писать в очень сжатые сроки. То есть для меня это были сжатые сроки — я медленно пишущий автор. И когда, подписав договор, я с головою ушла в будущую книгу, главным для меня было — не Владикавказ и не раннее творчество Михаила Булгакова, даже не «Дни Турбиных» с «Белой гвардией». Главной была надежда хотя бы что-то разобрать и рассказать — впервые — об истории, замысле и смысле романа «Мастер и Маргарита». Вот это было очень трудно во всех отношениях.

Поэтому для первых глав — экономно уводя войска с этого поля боя — я просто использовала свои собственные публикации в периодике. Даже из владикавказских материалов, которых оставалось, как говорится, «полные руки», — только готовые, уже обнародованные тексты. Так мне было легче. И редактору было спокойней — это уже прошло цензуру, придирок к этим страницам будет меньше. Можно было сберечь силы для тяжкой защиты болеее важных и более уязвимых узлов повествования…

Тут нужно сказать, что этот прием — излагать свое собственное мнение, но ссылаться при этом на свидетеля, который ничего подобного не свидетельствовал (в данном случае на Татьяну Николаевну Лаппа-Кисельгоф) — изобретен отнюдь не Паршиным. В 1988 году вышли в свет «Воспоминания о Михаиле Булгакове», те самые, в которых Паршин проигнорировал воспоминания Н. А. Земской, но с ученической преданностью отнесся к послесловию, принадлежащему перу М. О. Чудаковой. В своем послесловии Чудакова и применила этот восхитительный ход.

В книге «Творческий путь Михаила Булгакова» кратко говорится о весне 1920 года во Владикавказе. Булгаков тогда едва поднялся после изнурительного возвратного тифа. В городе только что установилась — на этот раз окончательно — советская власть. Нет хлеба. Крестьяне боятся выезжать на поля — бандитизм. Каждый день случаи холеры. Тысячи беспризорных сирот, которых надо накормить (чем?), которых надо учить — впервые в истории Осетии создавая систему народного образования. И сразу же — вдохновенное наступление на неграмотность. И пропаганда классической мировой и русской культуры. И организация театра…

«Владикавказскому ревкому очень нужны люди. Михаил Булгаков — на бледном после болезни лице его лихорадочной и веселой жаждой деятельности горят глаза — получает назначение в подотдел искусств. Заведующим литературной секцией. „Лито“.

Был невероятно яркий, сухой и солнечный апрель. Булгаков неуверенно вышагивает с палочкой, голова после тифа обрита. Татьяна Николаевна, Тася, слева осторожно придерживает его за локоть…»[272]

Из этого описания М. О. Чудакова приводит несколько строк (здесь они выделены курсивом). Констатирует: «…Это не просто красивость, которая простительна и могла бы быть оставлена без внимания, а более или менее сознательная биографическая натяжка»[273]. И в качестве доказательства дает свою запись рассказа Т. Н., якобы уличающую меня во вранье, а на самом деле не имеющую никакого отношения к сюжету.

В этой записи Т. Н. повествует, что в 1920 году во Владикавказе было не только голодно, но и опасно: Булгаков, еще недавно носивший форму военного врача, запросто мог угодить в ЧК. В книге, которая шла в производство в начале 1982 года, речи о ЧК, разумеется, не могло быть (мне и по другим поводам хватало оплеух от цензуры). Но тайной это явление не было. Даже в очень неполно сохранившейся ранней прозе Булгакова встречи с «особистами» фигурируют не менее двух раз. В рассказе «Богеме». И вот в «Записках на манжетах»:

«Ходит какой-то между столами. В сером френче и чудовищном галифе. Вонзается в группы, и те разваливаются. Как миноноска режет воду. На кого ни глянет — все бледнеют. Глаза под стол лезут. Только барышням — ничего! Барышням — страх не свойственен.

Подошел. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и внимательно осмотрел. Но душа — кристалл!

Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно».

Булгаков писал об этом легко, весело, иронично. Потому что опасность была невелика? Нет, потому что — Булгаков. Сатирик от Бога, он умел на многое смотреть откуда-то сверху. Искренне посмеивался там, где можно было ужаснуться. И был совершенно бесстрашен…

А в моих строках, вызвавших гнев М. О. Чудаковой, речь о другом. О том речь, что у Булгакова в молодые годы энергия и жажда действия буквально фонтанировали. Активность будущего классика в этот его владикавказский год поражает. Он пишет фельетоны, очерки и пьесы. Участвует в постановке своих пьес — проходит первую сценическую и режиссерскую школу. Выступает с лекциями и «вступительными словами» перед самыми разными спектаклями, драматическими и оперными. Участвует в создании какого-то театрального факультета. И многое, многое другое… У него был талант организатора. Он был личностью деятельной, а не только созерцательной.

Эта его активность, не востребованная в последующие годы, но не погибшая, по-видимому, и перелилась в дальнейшем в энергию его драматургии, а еще более — в энергию слова его уникальной прозы 1930-х годов, прозы «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты».

Я и сейчас полагаю, что в обоих случаях — и с Паршиным, и с Чудаковой — была права. Вместе с тем охотно верю, что Паршину или Чудаковой мои построения кажутся неубедительными. Ну, не верит Мариэтта Омаровна, что у человека, только что перенесшего тиф, в голодном Владикавказе, при опасной смене власти, могут «лихорадочной и веселой жаждой деятельности» гореть глаза. Не совпадает это с ее жизненным опытом.

И тот и другая имеют право на свое видение событий. Только вот излагая свои взгляды, не нужно ссылаться на свидетельство Т. Н. Она-то со мною была согласна.

Вспышку негодования Паршина — и опять-таки с ссылками на непричастную к этому Т. Н. — вызвала и моя попытка прикоснуться к истории «Бега».

Когда-то, в послесловии к журнальной публикации рассказа «Красная корона», я писала: Булгаков «видел казни. Видел невыносимые жестокости. Навсегда запомнил убитых петлюровцами на Слободке, под Киевом. Тот, насмерть забитый шомполами, на последних страницах „Белой гвардии“, погиб на его глазах. Думаю, что видел повешенных рабочих в Грозном в декабре 1919 года. И если это так, то Хлудов, станция „где-то в северной части Крыма“, голубые луны фонарей и мешки на каждом фонаре — это с такой потрясающей яркостью возникнет в „Беге“, потому что Булгаков это видел: не во врангелевском Крыму — он не был тогда в Крыму, — а на Северном Кавказе, когда деникинские генералы топили в крови восстание рабочих»[274].

О забитом насмерть шомполами еврее (слово еврей в публикации опущено по цензурным соображениям) написано четко; мне это было хорошо известно из очень эмоционального рассказа Елены Сергеевны Булгаковой. Т. Н., по моим наблюдениям, об этом факте в биографии Булгакова не помнила. Я внимательно слушала ее, потихоньку подводила к подробности — отклик так и не возник. Позже, в ее рассказах булгаковедам, в частности, Паршину, подробность появилась: «Эту сцену, как убивают человека у моста, он видел, вспоминал»[275]. Не исключено, что толчком к пробуждению ее памяти как раз и послужил процитированный выше мой текст в журнальной публикации. Причем она так и не вспомнила, что это было убийство еврея. Не потому ли, что подробность опущена в моем описании?