Расспрашивать под протокол старую женщину о том, что вы сами плохо знаете и чего она, скорее всего, и вовсе знать не может, — тупиковый путь. Выяснять у Татьяны Николаевны Кисельгоф, что говорила ей Мариэтта Омаровна Чудакова о том, как Михаил Афанасьевич Булгаков относился к своей сестре Надежде Афанасьевне Земской… Если вас очень заботит мнение Чудаковой по этому поводу, к Чудаковой и обратитесь. Впрочем, и обращаться незачем: Чудакова — человек пишущий и все, что считает нужным поведать читающей части человечества, изложит в своих сочинениях самостоятельно. Переводчик зачем? Опять игра в испорченный телефон?
Надежда Афанасьевна до восьмидесяти лет не дожила. Весной 1968 года, когда я встретилась с нею, ей шел семьдесят пятый и груз лет она уже несла с трудом. «…Когда она неторопливо поднималась, чтобы достать фотографии и бумаги, было видно, что рукам ее не хочется оставлять удобные подлокотники кресла и ногам ее тяжелы считанные шаги от кресла к шкафу. Но ее глаза — живые, быстрые, насмешливые <…> смотрели на меня заинтересованно. Она многое помнила, охотно рассказывала, и рассказ ее был остер, интересен, точен. Хотя рассказывала она явно не все, что помнила, испытующе присматриваясь к собеседнику и как бы спрашивая: а довольно ли вы, молодые исследователи, сделали сами, чтобы вам рассказывать все?»[243]
Лет десять спустя Инна Васильевна Кончаковская, узнав, что я успела повидаться с Надеждой Афанасьевной, скажет: «А вы заметили, какие у нее глаза — насмешливые? У них, у Булгаковых, у всех были такие. Особенно у Надежды и у Варвары Михайловны». И, помолчав, добавит: «У Варвары Михайловны особенно». (Все-таки Варвару Михайловну, когда-то поразившую ее детское воображение, она помнила лучше всех.)
Память у Надежды Афанасьевны в ту пору, когда я с нею встретилась, была очень активной — не в последнюю очередь потому, видимо, что она была летописцем Семьи. Точнее, летописцем двух больших соединившихся рек — семьи Булгаковых и семьи Покровских. Она принадлежала к той редкой породе людей, которые, сознавая ценность свидетельств эпохи, заводят архивы. Это она сберегла для нас ранние письма Михаила Булгакова — чтo бы мы знали о его раннем творчестве, о его ранних умонастроениях без этих писем? Собрала и сохранила переписку других членов семьи, а в переписке этой — живое дыхание эпохи, семьи, личностей, окружения, короче, тот реальный, неповторимый и навсегда ушедший мир, в котором складывался автор романа «Белая гвардия». Благодаря ей уцелели многие важные семейные документы и рукописи. Она вела дневник, очень интересный, плотный размышлениями дневник и, в последующие годы перечитывая его, вписывала замечания, аккуратно эти замечания датируя.
Как Булгаков относился к сестре в зрелые годы? По-разному относился. Притяжения, как это бывает в больших и разветвленных семьях, то крепли, то угасали. Когда-то Надежда сразу, тепло и просто приняла в круг семьи Татьяну; потом так же просто приветила вторую жену своего брата — Любашу («наша всегдашняя „палочка-выручалочка“», — пишет о ней в своих мемуарах Л. Е.[244]). А с Еленой Сергеевной отношения не сложились.
Третий брак Михаила Булгакова совпал во времени с бедой в семье Земских. В январе 1931 года арестован и после четырехмесячного тюремного заключения выслан — сначала в Сибирь, потом в Южный Казахстан — Андрей Земский, муж Надежды. Удар был неожиданным: оба филологи-русисты, самозабвенно погруженные в свою работу, Земские считали себя добросовестными и законополушными гражданами. Надежда остается с двумя детьми на руках; потом теряет работу — ее увольняют с должности директора школы; потом ей предлагают освободить квартиру. В конце концов она оказывается на дальней окраине Москвы — в насквозь промерзающем доме «барачного типа», без водопровода и канализации. Там, далеко от центра, она живет и работает — учительницей в школе, вплоть до начала войны… И все четыре года ареста и ссылки мужа — срок по сталинским временам не столь уж большой, но представьте себя внутри бесконечности этого срока — хлопочет о пересмотре «дела». Дважды ездит к мужу — сначала одна, в Красноярск, потом с обеими девочками, в Кзыл-Орду. Спасаясь от отчаяния, как и все Булгаковы, выкладывается в работе.
Теперь брат и сестра видятся редко. Почти не перезваниваются. Телефона у Надежды нет; более того, телефонов нет и у ее соседей. В Дневнике Е. С. во все 30-е годы Надежда упоминается только трижды.
Вот в декабре 1933 года она приезжает, чтобы попросить у брата две его пьесы для передачи некоему Нусинову, который будет писать о Булгакове статью для Литературной энциклопедии. Е. С. делает эту запись с яростью: критик И. М. Нусинов — один из мерзавцев, травивших Булгакова в 20-е годы. А для Надежды это человек, обещающий выхлопотать освобождение ее мужу. Взаимопонимания нет и быть не может: Булгаков отказывается выдать пьесы.
Вторая запись — 18 апреля 1935 года. При редактировании Елена Сергеевна ее опустит, вероятно, посчитав событие в литературном отношении не заслуживающим внимания; привожу по рукописи 1-й редакции Дневников: «Днем к нам пришли Мишины сестры, Андрей Михайлович, дети. Пришел Николай Папиевич. Была Ольга Васильевна, как всегда. Словом, было шумно»[245].
18 апреля — выходной день, и, стало быть, в доме устраивается детский праздник. Думаю, у праздника подтекст: Андрей Михайлович Земский освобожден из ссылки, он в Москве и даже устроился на работу. Девочки Оля и Лена Земские, Варя Светлаева — примерно ровесницы Сережи Шиловского, плюс-минус два-три года. Николай Папиевич, как я понимаю, Сережин учитель музыки[246]. Неизвестная мне «Ольга Васильевна, как всегда» тоже, вероятно, имеет отношение к детскому воспитанию. Словом, как замечает Е. С., «шумно».
Третья запись датирована 25 февраля 1937 года. Надежда звонит с просьбой «прочесть роман какого-то ее знакомого». И снова невпопад. Раздраженная реакция Е. С.: «Ну, как не понимать, что нельзя этим еще загружать!»[247]
Других пересечений с Земскими как будто нет. Несоприкасающиеся миры…
Но что мы на самом деле знаем о притяжении и отталкивании близких людей? На другом конце Москвы ведется другой дневник (в оригинале мне, к сожалению, недоступный), и Надежда Афанасьевна пишет в нем осенью 1939 года: «Всю осень 1939 г. (да и весь год) беспокойные мысли о том, что делается с Михаилом и что делается у него. Не видела его долго (с весны 1937 г., должно быть) и ничего о нем не знаю. Хочется его увидеть…»
И тут случайно утром 8 ноября — это нерабочий день, она дома — узнает из третьих уст, что Михаил болен, болен давно, серьезно. «Я испугалась и тотчас пошла звонить по телефону Елене Сергеевне…»
Это она так говорит: пошла… Она помчалась, накинув впопыхах старенькое пальтишко, то, в котором ходят за водой, таскают дрова и уголь или просто накидывают на плечи, когда дома нестерпимо холодно. Помчалась куда-то неблизко, вероятно, на станцию электрички — там, на платформах, обычно были телефоны-автоматы. «…по телефону Елене Сергеевне, услыхала о серьезности его болезни, услыхала о том, что к нему не пускают много народа, можно только в определенный срок, на полчаса, <…>, от телефона, как была, в моем неприглядном самодельном старом пальтишке отправилась к нему, сговорившись об этом с Еленой Сергеевной».
Как была — она не стала терять время и бежать домой переодеваться, поехала тотчас, «сговорившись с Еленой Сергеевной» и махнув рукой на свой непрезентабельный наряд…
«Когда я ухожу, плачем с Люсей, обнявшись, и она горячо говорит: „Несчастный, несчастный, несчастный!“»[248]
О болезни брата Надежда тотчас сообщит по почте живущим в Москве сестрам Вере (Давыдовой) и Елене (Светлаевой). Сообщит Елене Сергеевне адрес и телефон Елены. Елена — Лёля — самая младшая из булгаковской семьи. Она и будет дежурить у постели Булгакова — в очередь с Еленой Сергеевной и Марикой — в последние, самые тяжелые месяцы его жизни. (Ведь у Лели столько удобств: она живет в центре, недалеко от Булгаковых, и у нее есть телефон! По правде говоря, у нее тоже нет телефона, но телефон есть у соседей. Слишком часто беспокоить соседей неудобно, но если очень нужно, Елена Сергеевна может им позвонить, они Леле передадут, в крайнем случае даже позовут к телефону.)
