Начало работы датировано автором несколько общо: 1937. По некоторым косвенным данным можно определить, что в начале октября 1937 года пишется 2-я глава (здесь она все еще называется «Золотое копье»).

Дневниковые записи Е. С. в этот период насыщены тяготами бытия. Идут аресты. Нет денег. Вызывают ненависть бесконечные оперные либретто, которые правит, подготавливает, планирует либреттист Большого театра Михаил Булгаков, мучительно растрачивая свое время. 23 октября: «У М. А. из-за всех этих дел по чужим и своим либретто начинает зреть мысль — уйти из Большого театра…» 25 октября: «Утром Седой. (Композитор В. П. Соловьев-Седой. — Л. Я.) М. А. сказал ему о своем намерении уйти из Большого и о том, что он не хочет делать либретто для соловьевской оперы в качестве соавтора». 1 ноября: композитор Потоцкий «хотел, чтобы М. А. взялся править его либретто. М. А. отказался. Неприятный вечер». 3 декабря: «Звонил Потоцкий: все сделал по замечаниям М. А. и теперь хочет „с трепетом“ прочитать это у нас». «Болван», — раздраженно замечает Е. С.

Записи о работе над романом редки. По-видимому, весь погруженный в роман, писатель почти не говорит о нем. Но — бесконечно отрываемый композиторами и многочасовыми заседаниями в театре, утомляемый вызовами партийного чиновника П. М. Керженцева с его назойливыми требованиями все новых «поправок» в собственно Булгаковым написанных либретто, — писатель работает над новой, впервые полной редакцией своего главного романа. В декабре читает друзьям — В. Дмитриеву, П. Вильямсу, Б. и Н. Эрдманам — 12-ю главу.

Работа над романом становится все интенсивнее. Записи Е. С. об этой работе все чаще. 1 марта 1938 года: «У М. А. установилось название для романа — „Мастер и Маргарита“. Надежды на напечатание его — нет. (Формальной надежды на напечатание нет; но Булгаков верит, что роман должен быть, будет опубликован, не может не быть опубликован! — Л. Я.) И все же М. А. правит его, гонит вперед, в марте хочет кончить. Работает по ночам».

«6 марта. М. А. все свободное время — над романом… 8 марта. Роман… 9 марта. Роман… 11 марта. Роман…»

Булгаков болен. Грипп. «18 марта. М. А. больной, сидит — в халате, в серой своей шапочке — над романом… 19 марта. Грипп. Роман… 20 марта. Грипп. Роман».

Писатель спешит. Безумие уже идущих «показательных процессов», расстрельные приговоры в газетах, аресты, всеобщий страх и ощущение, что мир обваливается в тартарары, кажется, подгоняют его. Очень мешает работа в Большом театре — почти ежедневная, ежевечерняя, часто до глубокой ночи. Бездарные либретто, неталантливая музыка… А может быть, не мешает? Может быть, дает передышку, выталкивая из непомерного напора вдохновения?

Иногда — с этой целью: отключиться — Булгаков уходит к очень скромным своим друзьям, совсем незнаменитым Федоровым — играть в винт. В дневниках этой поры так часты замечания: «М. А. был у Федоровых, играл в винт»; «Вечером М. А. пошел к Федоровым играть в винт». Когда Булгаков болеет, Федоров приходит к нему — играть в винт…

(A propos. Как мало мы знаем о Федоровых, у которых Булгаков отдыхал душой в тяжелую пору работы над четвертой редакцией своего романа.

Актриса МХАТа Нина Михаловская пишет: «В зиму 1928/29 года я часто бывала по вечерам, свободным от спектаклей, в доме работника нашей бухгалтерии В. М. Федоровой. Жили они с мужем недалеко от театра, на Пушкинской улице. Булгаков и его жена дружили с этой семьей и нередко захаживали туда. Мы собирадись за круглым столом под желтым шелковым абажуром с кистями. Булгаков доставал из кармана карты и начинал метать банк в им самим изобретенной игре, которая называлась „тираж с погашениями“. Сдавались карты, назывались ставки — маленькие, по гривеннику, не больше. < … > В этой дружественной ему семье Булгаков был таким общительным и нестесненным, каким я никогда не видела его в театре»[19].

«Его жена» — здесь Любовь Евгеньевна.

А в бесконечных фондах ЦГАЛИ — РГАЛИ тож — много лет назад я нашла набросок воспоминаний Василия Васильевича Федорова о Михаиле Булгакове и тогда же, много лет назад, выписала из этих воспоминаний несколько строк:

«Как работал Булгаков. Лежа на тахте, заложив руки за голову, он как бы думал вслух, а жена сидела рядом и с машинкой записывала его мысли, которые он потом редактировал… Как будто разговаривал сам с собою, или спрашивал сам у себя, и отвечал…»[20].

Здесь «жена» — Елена Сергеевна; стало быть, с Федоровыми Булгаков дружил лет десять, не меньше.)

И опять в дневнике Е. С. за 1938 год: «4 апреля. Роман… 5 апреля. Роман… 6 апреля. Роман… 23 апреля. Дома. Одни. Роман. Слава Богу!» («Слава Богу!» — потому что вот выдался вечер, когда никто не звонит, не врывается, не докучает…)

«27 апреля. Роман — днем… 28 апреля. Днем роман».

Теперь Булгаков часто читает роман немногим своим знакомым. С некоторых пор самым частым слушателем и самым частым его собеседником становится Николай Эрдман.

«22–23 мая 38 г.» — так автор датирует конец последней главы…

Перечитывая эту редакцию романа, я вспоминаю, казалось бы, загадочные слова К. М. Симонова в его предисловиях к первым публикациям «Мастера и Маргариты» (1966 и 1973). Напомню, что Симонов был председателем комиссии по литературному наследию Михаила Булгакова, много сделал для возвращения творчества Булгакова читателю, в частности, добился публикации романа — сначала с сокращениями, в журнале, а потом и полностью, в книге.

Так вот К. М. Симонов высказал предположение, что если бы Булгакову было дано продолжить работу над романом, то он, «может быть», вычеркнул бы «что-то из того, что несет на себе печать неумеренной, избыточной щедрости фантазии».

Весьма субъективно по отношению к законченному роману, не правда ли? Но вот буйство и щедрость фантазии в четвертой редакции, особенно в сценах великого бала у сатаны, в дальнейшем действительно были жестко умерены автором.

Персонажи, названные в последней редакции глухо: «господин Жак», «граф Роберт», «маркиза», здесь шли под историческими именами: «господин Жак Ле-Кёр», «граф Роберт Лейчестер», «маркиза де Бренвиллье»…

«— Господин Жак Ле-Кёр с супругой, — сквозь зубы у уха Маргариты зашептал Коровьев, — интереснейший и милейший человек. Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник и недурной алхимик. В 1450 году прославился тем, что ухитрился отравить королевскую любовницу».

Впоследствии, лишенные конкретных имен, дат и подробностей, они станут загадочней, туманней, неопределенней. Ожившие тени отравителей и убийц на весеннем балу у сатаны. (Ср. в последней редакции: «— Первые! — воскликнул Коровьев. — Господин Жак с супругой. Рекомендую вам, королева, один из интереснейших мужчин! Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Прославился тем, — шепнул на ухо Маргарите Коровьев, — что отравил королевскую любовницу. А ведь это не с каждым случается! Посмотрите, как красив!»)

На балу у Воланда собственными персонами появлялись автор трагедии «Фауст» и автор оперы «Фауст», те, кого Булгаков считал своими предтечами:

«— Последние, последние, — шептал Коровьев, — вот группа наших брокенских гуляк. — Он еще побормотал несколько времени: — Эмпузы, мормолика, два вампира. Все.

Но на пустой лестнице еще оказались двое пожилых людей.

Коровьев прищурился, узнал, мигнул подручным, сказал Маргарите:

— А, вот они…

— У них почтенный вид, — говорила, щурясь, Маргарита.

— Имею честь рекомендовать вам, королева, директора театра и доктора прав господина Гёте и также господина Шарля Гуно, известнейшего композитора.

— Я в восхищении, — говорила Маргарита.

И директор театра и композитор почтительно поклонились Маргарите, но колена не целовали.

Перед Маргаритой оказался круглый золотой поднос и на нем два маленьких футляра. Крышки их отпрыгнули, и в футлярах оказалось по золотому лавровому веночку, который можно было носить в петлице как орден.