В полном виде впервые я увидела мемуары М. П. Смирновой в книге В. И. Сахарова «Михаил Булгаков. Писатель и власть» (Москва, 2000, с. 403–418). Были ли они перед этим уже опубликованы и откуда попали в книгу В. И. Сахарова, неизвестно: у российских филологов установился принцип — ни на что не ссылаться, и В. И. Сахаров пользуется этим принципом весьма последовательно. Текст представлен как полный, и, по-видимому, это соответствует действительности. Приведена, что очень существенно, дата создания записок: 1970 год. А кроме того, и это тоже немаловажно, имеется послесловие автора, датированное 1971 годом.

Сюжет записок Маргариты Смирновой таков.

Однажды в Москве, весною (из дальнейшего видно, что это было, скорее, в начале лета, поскольку героиня приезжает с дачи) 1934 или 1933 года, Маргарита Петровна, тогда молодая и, по-видимому, очень красивая женщина, привлекла внимание какого-то мужчины, шедшего ей навстречу и потом пошедшего вслед за нею. Несмотря на ее возражения («Я на тротуарах не знакомлюсь»), его попытки познакомиться увенчались успехом. Он представился: Михаил Булгаков.

Нет, она не догадалась, что это автор «Дней Турбиных», и он по этому поводу ничего не сказал. Он все-таки поразил ее воображение, они гуляли целый день и никак не могли расстаться. Разговоры были литературные, причем он рассказывал — и необыкновенно интересно — главным образом о Льве Толстом. Потом они встретились еще один или два раза (в записках это несколько невнятно) и, по ее настоянию, расстались навсегда. Она считала, что не имеет права «ставить на карту не только свое благополучие, но и покой мужа и детей».

…А потом — много, много лет спустя — она прочитала роман «Мастер и Маргарита», опубликованный с купюрами в журнале «Москва» зимою 1967–1968 года. И… узнала себя — в Маргарите! (Она не знала, что тысячи женщин узнавали себя в Маргарите.) Но ведь ее и звали Маргаритой!

Узнала Булгакова: он, он и никто другой! Это она назвала его тогда мастером — теперь она была в этом совершенно уверена. («Ну да, мастерски умеете зубы заговаривать!» — «Так как же, по-вашему, значит, я Мастер?» — «Ну, конечно, мастерски умеете плести узоры красноречия».) Откуда же ей было знать, как медленно, как не сразу из недр булгаковской прозы, из недр самого текста романа всплывало для писателя это слово…

«К концу дня у меня было такое ощущение, что мы знакомы очень давно, — пишет Маргарита Петровна, — так было легко, по-дружески отвечать на все его житейские вопросы. Значит, и он почувствовал то же самое, если так прямо и сказал об этом на странице 88, кн. 1».

Она ссылается на страницы журнала, имея в виду следующие строки романа: «Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет». И опускает — простим ей — продолжение этих строк: «На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой».

Конечно, она «вспомнила» и другие подробности. И то, что в тот день у нее в руках были желтые цветы, «кажется, мимозы». (Мимозы — в начале лета?) И желтая буква «М» была вышита на голубой поверхности ее сумки-ридикюля, она сказала своему новому знакомому, что сама вышивала эту букву — свой инициал. (Ах, если бы кто-нибудь обратил ее внимание на то, что у Булгакова не просто желтое, но желтое — на черном, что это очень важно: желтое на черном, — ей, вероятно, совершенно искренне вспомнилось бы, что в руках у нее тогда была не голубая, а другая, может быть, черная сумка…)

И представляете, у нее тоже был муж, которого она не любила. И красавица-домработница… Она, правда, не говорила новому знакомому о домработнице, но ведь он потом заходил во двор, ища ее, и ему могли сказать соседи… (Откуда же было Маргарите Петровне знать, что Наташа в романе «Мастер и Маргарита» — не только живой персонаж, прототипов для которого могло быть сколько угодно, но и замечательная интерпретация традиционной в комедии фигуры «субретки»; что это опыт Булгакова-драматурга так блистательно входит в его гениальную прозу.)

И еще, прочитав в романе: «Я знаю пять языков, кроме родного, — ответил гость», — самым добросовестным образом «вспомнила», что именно эти слова сказал ей ее новый знакомый. Хорошо, что я никогда не встречалась с Маргаритой Петровной. Она не поверила бы мне, что Булгаков этого сказать не мог, поскольку пяти языков не знал, а хвастуном не был.

Есть и множество других неувязок. «Маргарита Петровна! — спрашивает ее спутник. — Вот вы сейчас придете домой, останетесь одна, что вы будете делать?» — «Ну, что делают женщины, когда приходят домой? — отвечает она. — Первым долгом надену фартук, зажгу керосинку…»

Это значит, что ее поразили — ей показалось, что она узнала — строки в романе: «Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе».

И незамеченной осталась строка: «Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу». А штука в том, что никогда не прикасавшаяся к примусу булгаковская Маргарита надевает фартук и зажигает керосинку только в подвальчике мастера — из любви к своему избраннику. (Кстати, это ведь характер Елены Сергеевны: избалованная генеральша, отлично умевшая не делать ничего — и преданная подруга мастера, радостно умевшая всё.)

Впрочем, довольно…

Тут возникает вопрос: может быть, и не с Булгаковым вовсе повстречалась Маргарита Петровна однажды в Москве, в начале лета 1933 или 1934 года (поскольку невозможно себе представить, чтобы она все это сочинила)?

Все-таки, думаю, с Михаилом Булгаковым.

Это его очарование, его способность располагать к себе. Любовь Евгеньевна говорила: «В хорошем настроении он бывал неотразим!»

Рост? Маргарита Смирнова пишет: «не очень большого роста», «не очень высокий»…

И рост, пожалуй, булгаковский. «Он был хорошего роста. Немного выше среднего», — говорила Марика Чимишкиан. (Средний мужской рост в середине ХХ века в России был примерно 171–172 см; мужчины ростом около 180 см уже воспринимались как высокие, долговязые; рост Булгакова был, думаю, 174–175, не выше.)

Костюм? «…Хорошо одет, даже нарядно, — пишет наша мемуаристка. — Запомнился добротный костюм серо-песочного цвета, спортивного или охотничьего покроя, краги».

Увы, костюм не его. Особенно эти «краги». Напомню, краги — сверкающие и твердые кожаные гамаши от туфли до колена (или, как пишет в своем «Толковом словаре» Даль, «накладные голенища на пуговицах»). Очень эффектная часть костюма, предполагающая короткие штаны.

Тут непременно вспомнится, что когда Марика в первый раз познакомила Любовь Евгеньевну с Ермолинским, та сказала, что уже видела Ермолинского с товарищем на пароходе, обратила тогда на них внимание и назвала обоих, впрочем, вполне дружелюбно, «фертиками». «Почему — фертиками?» — спрашивала я у Марики. — «Ну, одеты они были так… кожаные куртки… фотоаппараты через плечо…» Так вот на «фертиках» могли быть краги. Булгаков «фертиком» не был.

Или вот, в конце апреля 1934 года, Булгаков пишет П. С. Попову о своей мечте съездить за границу: «Видел одного литератора как-то, побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика, не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем берет купил и приехал… Ах, какие письма, Павел, я тебе буду писать! А приехав осенью, обниму, но коротенький хвостик покупать себе не буду. А равно также и короткие штаны до колен».

Булгаков носил аккуратный классический костюм. В его глазах нарядный костюм — это хорошего сукна тройка (костюм с жилетом). В таком костюме, только что сшитом мхатовским портным из настоящего «фрачного» материала, раздобытого Еленой Сергеевной в Торгсине, он и запечатлен на известнейшей фотографии в апреле 1935 года.

А как же мемуаристка? Думаю, ошибка памяти. Булгаков в эти годы бывал очень элегантен; яркое впечатление элегантности и необычности где-то в недрах ее памяти соединилось с каким-то другим, посторонним впечатлением…