— Куда прешься, черт! Подорваться хочешь? — крикнул из темноты Лесков.

На фоне черных, сливающихся с небом кочек виднелся только огонек и бегущий ему навстречу расплывчатый силуэт человека. Двадцать четыре… Двадцать пять… Двадцать шесть… «Только тридцать сантиметров», — снова ударила в голову мысль, но в этот миг брызжущий искрами огонек резко взмыл кверху и, описав дугу, упал в темноту.

Вскоре мы стояли возле Николая Григорьевича и невредимого Ваньки. Пес все еще жалобно визжал, бока его раздувались.

— Испугался, Иван… Испугался, хороший барбос, — жалобным голосом утешала собаку Валя.

— В самый раз… подоспел, — выдохнул Николай Григорьевич.

— Риск, однако, мил человек, большой был, — не то одобрительно, не то осуждающе заметил Николай Иванович.

— А ну-ка, Иван, покажи, какой тебе подарок навесили!

Боровиков поднял Ваньку и отвязал у него из-под брюха похожую на толстую свечу шашку тола.

— Чесануло б, — будь здоров! — с соответствующим прибавлением высказался Саня.

— Ай-ай, какой нехороший человек Николай Николаевич! — покачала головой тетя Катя.

— Где ж Лесков? — спохватился мастер.

— Тут, тут Лесков… А что надо?

Тяжело ступая, Николай Второй шел в нашу сторону, но шагах в десяти остановился. Валя принесла из палатки «летучую мышь», и бледный свет фонаря упал на его наглое, без кровинки лицо с подергивающейся щекой.

— Подойди ближе, Николай Николаевич, разговор есть, — с трудом сдерживаясь, промолвил мастер.

— Ты не стесняйся, шуруй в круг! — предложил Саня не предвещавшим ничего хорошего фальцетом.

— Боится, однако… герой! — с издевкой бросил Ирек.

Лесков рванулся.

— Кто, я боюсь? Может, тебя, щенка, боюсь?

Его рука, дрожа, потянулась к голенищу.

— Спокойно, спокойно, Николай Николаевич… — Боровиков быстро вышел вперед, заслоняя Ирека. — Мы поговорить с тобой хотим, а ты сразу за игрушку… Нехорошо.

— Пусти с дороги! — прохрипел Лесков, угрожающе поднимая руку. — Пусти!

Кто знает, чем бы все это окончилось, если б с диким криком: «Ах ты, сука продажная!» не бросился на Лескова Саня. Он схватил его за руку, рванул на себя, и нож, блеснув в свете фонаря, шлепнулся на землю.

— Ты думаешь, один в лагерях приемам учился? — От напряжения Саня задыхался и хватал ртом воздух. — Тут поученей тебя в этом деле есть. Понял?

Николай Николаевич не ответил. Он стоял, сипло дыша, без шапки, взлохмаченный, со стиснутыми бескровными губами.

Я смотрел на этого человека и старался объяснить его поведение. Что ему надо было, чего он хотел? Признаюсь, я не мог понять сначала, что побудило его выбрать именно этот способ отделаться от собаки. Ведь при желании он мог задушить ее, утопить в озере или пристрелить на охоте, да еще сказать, что это вышло совершенно случайно и во всем виноват сам Ванька.

И вдруг меня осенило. Не Ваньке, а этим людям мстил Лесков, мстил за добрые чувства к безродной собаке, которые делали благороднее пучеглазого, вечно сквернословящего Саню, щедрее расчетливого Николая Ивановича и ласковее безулыбчивую повариху тетю Катю. Ему во что бы то ни стало хотелось поиздеваться над ними, посмотреть, как в минуту опасности они разбегутся, рассыплются в стороны, словно горох по тарелке. Всем своим существом он мечтал унизить их, чтобы потом объявить во всеуслышание, нет, даже молча, — насмешливым, снисходительным видом показать, что все они ничуть не лучше его, что все, как и он, дрянь, зола, не стоящая внимания…

— Что ж, сейчас будем разговаривать или утром? — спросил Николай Григорьевич.

Лесков молчал, словно речь шла о ком-то другом.

— Да чего там тянуть до завтра, — кипятился Ирек.

— А ты что скажешь, Николай Иванович?

Мне вспомнились первые дни нашего знакомства, старый безбородый Потап, поселок на берегу губы… Точно так же Николай Григорьевич спрашивал у всех, покупать или не покупать Ваньку.

— Добро, будем решать сейчас.

— Самосуд думаете устроить? — почти не раскрывая рта, словно чревовещатель, спросил Лесков, и его худое, заросшее щетиной лицо застыло в презрительной улыбке.

— Ну, зачем же самосуд? — с деланным равнодушием возразил мастер. — Разговор. Мужской.

— Просто приятное собеседование, — вежливо добавил Ирек.

— А может, я не пожелаю с таким падлом разговаривать?

— Ничего, пожелаешь. — Боровиков сжал кулаки. — А за падло еще ответишь!

— Ну как ты не пожелаешь, Николай Николаевич? — будто искренне удивляясь, спросил Ирек. — Посмотри-ка вокруг… Ну подними свои бесстыжие глаза. Не стесняйся…

Лесков оглянулся. Он исподлобья посмотрел на улыбающегося одними губами Ирека, на стоящего рядом Боровикова, на Валю, потом повернулся всем корпусом и увидел осуждающее лицо тети Кати, увидел меня, усатого Николая Ивановича, все еще не отдышавшегося Саню. Хмель постепенно сходил с него, и в глазах, до этого смотревших мутно и тупо, появился осмысленный и наглый блеск.

— Ладно, валяйте свой разговор. Только скорей. Спать охота. — Лесков неестественно и громко зевнул.

— Ничего, потерпишь… В столовку пойдем, что ли? — спросил Николай Григорьевич.

Делая вид, что ничего особенного не происходит, Лесков лениво, вразвалочку, зашагал к кухонной палатке, но вдруг обернулся и крикнул на истерически-высокой ноте;

— А ежели не пойду, что тогда?!

— Не дури, не дури, Николай Николаевич. — Мастер даже не повысил голоса. — Топай!

И Лесков пошел. В палатке он хотел усесться на свое обычное место с краю, но не успел, остановил Боровиков.

— Ты уж не обессудь, постоять придется. Такой порядок.

— Как на суде, — скривил губы Лесков, однако не сел, а лишь облокотился о стол худыми черными руками.

— Хотя бы и так… Ну, товарищи, что будем делать с Лесковым? — Николай Григорьевич помолчал. — Могу решить собственной властью, но не хочу. Лучше посоветоваться.

— А что ты можешь? Подумаешь, начальник нашелся! — Лесков презрительно пожал плечами.

— Кое-что могу, Николай Николаевич. Отстранить от работы. В Салехард отправить…

— Правильно! Выгнать его из отряда, и баста! — хлопнул кулаком по столу Ирек.

— Законно! — выкрикнул Саня. — Чтоб воздух не портил…

— А что я сделал? Что сделал? — взорвался Лесков. — От паршивой собаки хотел отделаться… Так что, за это — судить? С должности увольнять?!

— Не в собаке, Николай Николаевич, дело. В душу ты нам наплевал, вот что, — медленно и тихо сказал мастер. — И растер сапогом… Вот гляжу я на тебя и диву даюсь. Взрослый человек, вроде б на нашей советской земле вырос, на советских хлебах.

— Да что ты мне свои «советы» в нос тычешь! — перебил Лесков. — Что мне она дала, эта советская власть? — Он вытянул голову вперед, как индюк. — Кукиш, и тот без масла! Масло за границу, а доярке шиш под спидницу. Под немцем и то вольготней жилось… Коня, коровенку дали…

— Под немцем тебе добро жилося?! — Обычно добродушные, с хитринкой в зрачках глаза Николая Ивановича округлились и стали злыми. — А мне немцы не корову, а во что дали. Гляди, Николай Николаевич! — Трясущимися руками он стащил с себя полушубок и, заголив рубаху, повернулся к Лескову. Несколько багровых глубоких рубцов крест-накрест пересекали спину. — Калеными прутами стегали. Из печки! Бачишь, Николай Николаевич?

— Ну, бачу… А дальше что? — нагло уставился в него Лесков.

— И паскуда ж ты, мил человек, — покачал головой Николай Иванович. — За твои слова, знаешь, что тебе б надобно?.. — Он поднял на Лескова глаза и долго рассматривал его как бы со стороны.

— Ну, что? Что надо? Интересуюсь, — не выдержал Николай Николаевич.

— Разложить тебя надобно на этой скамейке да выхвостить по заднице.

— Это как выхвостить, не пойму что-то? — заинтересовалась тетя Катя.

— Ну, высечь, выпороть, — пояснил Николай Григорьевич.

— Вот это да! — схватился за бока Саня. — Вот это надумал, елки-палки!

— А ведь и верно, идея! — Ирек посмотрел на мастера, и в его черносмородинных глазах забегали веселые чертики. — Женщины выйдут…