— Ну как, Петр Андреевич? — Клищенко зашагал рядом с доктором.

Доктор молчал.

— Плохо, значит?

— Очень большая потеря крови, — уклончиво ответил доктор. — Будем бороться…

Василий Дмитрич умер в сельской больнице на следующий день утром.

Перед смертью он очнулся и увидел в тумане склонившегося над ним врача, Глашу («Кажется, она плачет? Зачем?») и незнакомого молодого человека в очках.

— Разрешите? — обратился к доктору незнакомый человек.

Петр Андреевич молча кивнул головой.

Человек в очках наклонился к уху Василия Дмитрича.

— Один вопрос. — Его голос в наполненной тишиной палате прозвучал, как выстрел. — Кто вас ударил ножом?

Василий Дмитрич скорее почувствовал, чем увидел, как вздрогнула, ссутулилась Глаша.

— Я… не узнал… этого… человека… — чуть слышно ответил Василий Дмитрич.

Минул месяц. Все эти тридцать дней жизнь в «Ленинском призыве» текла своим чередом, будто и не лежал на сельском кладбище под березкой учитель физики, добрый человек Василий Дмитрич, будто усатый каменщик Павлович не выбил на надгробной плите две даты: 1926–1963.

Теперь, когда на Степановну обрушилось сразу столько бед, ее уже не осуждали, не судили, — ее жалели. Жалость была всеобщей и всепрощающей. Раньше из-за своего строптивого характера Глаша, наверное, обозлилась бы на тех, что ее жалел, теперь же она их просто не замечала. Люди приходили к ней домой, начинали тараторить, молоть всякую чепуху, пытаясь развеселить хозяйку. Другие, напротив, сидели молча, вздыхали и охали. Глаша оставалась равнодушной.

Пришла как-то и Покладчиха, напуганная тем, что именно из ее хаты сбежал, как в воду канул, Игнат.

— Ты уж прости меня, грешницу, Агафья Степановна… Бес попутал.

— Да что мне прощать тебя, глупую.

Степановна не предложила гостье ни пройти, ни сесть, так и стояла та в дверях, смиренно опустив глаза долу.

— Истину глаголешь, Агафья Степановна — совсем дурная я… Дочка Ксения науськивала. Заявления на тебя писать заставляла.

…Эти заявления лежали у парторга в сейфе. Возможно, Клищенко еще бы долго не вспоминал о них, если бы сегодня утром не позвонили из райкома.

— Послушайте, Федор Агеевич! — услышал Клищенко голос первого секретаря. — Что у вас там с дояркой Сахновой? Давно лежат у меня две кляузы на нее. «Морально-бытовое разложение» и так далее. До сих пор я знал Сахнову, как отличную работницу, коммунистку, и вот на тебе! Разберитесь, пожалуйста.

И секретарь положил трубку.

Федор Агеевич достал из несгораемого шкафа два тетрадочных листа, закурил и пошел к председателю.

— Вот полюбуйся. Давно хотел показать, да запамятовал.

— Ну, ну… — Анатолий Иванович вынул из футляра очки. Читал он медленно, вдумываясь в каждое слово.

— Что ж ты меня раньше не ознакомил, Федор Агеевич? — В голосе председателя слышалась явная досада.

— Говорю, забыл.

— Как это забыл? Ведь тут, — Анатолий Иванович похлопал по написанному кончиками пальцев, — черным по белому — «копия райкому партии». А ты забыл… Что делать будем?

— Не догадываешься? — Клищенко зажег спичку и поднес ее к бумажке.

— Ты с ума сошел! — испугался председатель. — Ведь документ! Бумага!

— Того и палю, что бумага. Ежели б железо, под паровой молот пришлось бы подкладывать. А так одна спичка — и нет кляузы. Зола!

— Думаешь, сплетня?

Клищенко не ответил. Он случайно посмотрел в окошко и увидел Глашу.

— Легка на помин… Куда это она?

— Кто? — Председатель тоже взглянул в окно. — А… Степановна… Ко мне. Вызывал на одиннадцать. — Анатолий Иванович скосил глаза на стенные часы. — Без трех минут. Точная женщина!.. — Он обернулся к парторгу. — Хочу еще разок насчет фермы Сахнову проагитировать. Заместо Володьки. А то ведь беда получается, провал!.. Который раз, Агеевич, твержу тебе «Провал!», а ты хоть бы что… Может, без экзамена ее, как передовую доярку района, допустят? Попрактикуется в «Волне революции», и все… Не обязательно ей этот закон Ома знать… Как думаешь?

Клищенко спрятал улыбку. У него вообще была способность улыбаться как бы про себя, незаметно. Услышав Глашины шаги, он поднялся и раскрыл дверь.

— Заходи, Агафья Степановна… Как раз о тебе говорили.

— Плохое ли? Хорошее? — Глаша поздоровалась.

— Ну кто же про такую точную женщину плохое скажет, Агафья Степановна? — с шутливым укором спросил Клищенко.

Глаша помрачнела.

— Вы, Федор Агеевич, лучше меня знаете, кто скажет.

— А-а, анонимки вспомнила!.. Жаль, чуток раньше не пришла… Сжег я их, Глаша. Видишь, пепел еще дышит.

— Покладчиха писала… Вчерась ко мне приходила. Лизалась… Казала — бес попутал, вот и набрехала.

Анатолий Иванович оживился.

— Чтоб она, ежели в райкоме спросят, не отказалась. — Он перевел взгляд с парторга на Глашу. — Выходит, Степановна, теперь можно документально подтвердить — напраслину возвели на тебя тогда! Правильно?

— Ах, Анатолий Иванович, Анатолий Иванович… — покачала головой Глаша. — И как вам не совестно…

— Ну, ну… Не обижайся… Можешь не отвечать.

— Нет, уж дозвольте ответить! — Она уставилась глазами на пепел и, пока говорила, смотрела только туда. — Ничего, Анатолий Иванович, у нас с Васей не было. Ни на столечко! — Глаша подняла кверху мизинец. — Учиться я к нему бегала, на мастера механической дойки. Физику он мне втолковывал, этот самый закон Ома, что вы надысь поминали. По программе проходили, честь по чести. Опыты делали… Вот Агеевич не дадут сбрехать…

Председатель слушал Степановну, и подвижное, в веснушках его лицо трижды меняло свое выражение. Сначала оно было скучающим, как в тех случаях, когда Анатолий Иванович намеревался выговаривать кому-либо. Потом скука уступила место удивлению, даже некоторой растерянности, растерянность — откровенному и искреннему интересу.

— Ну и удивила Сахнова! Вот не ожидал! Вот молодчина! — От души радуясь, он то и дело переводил взгляд с Клищенки на Глашу и с Глаши на Клищенку. — Так ты, Степановна, выходит, сможешь и экзамен сдать? Так я тебя понял?

Глаша засмущалась.

— Не ведаю, Анатолий Иванович, что и ответить… Попробую…

Когда Клищенко вместе с Глашей уходили из кабинета, председатель потешно погрозил ему кулаком.

— С тобой, Агеевич, у нас еще особый разговор будет!

Через две недели Глаша сдала экзамен на мастера механической дойки.

В тот вечер, стараясь не попадаться никому на глаза, она долго ходила одна по зарослям пряно пахнущей, душной конопли, а потом как-то безотчетно, не думая, куда идет, пришла на кладбище. У Васиной могилы виднелась чья-то фигура. В первый момент Степановна хотела поворотить назад, но присмотрелась и узнала Клищенку.

— Это ты, Агеевич…

Она положила на зеленый холмик несколько полевых колокольчиков.

— Эх, Вася, Вася… — вздохнула Глаша. — Спасибо тебе…

Клищенко тихонько дотронулся до ее руки.

— Соромно признаться, Агеевич… Вот стою я тут, у могилки, а мне и горько и радостно разом. Горько, что нема рядом Васи, а радостно, что экзамен сдала, что перед Игнатом на колени не упала…

— Из города звонили: поймали Игната… В Воркуте, — не глядя на Степановну, сказал Клищенко.

Глаша долго молчала, будто не слышала ничего.

— Судить у нас будут? — спросила она глухо.

— Наверное.

— А коли?

— Точно не знаю… Как следствие.

— Наташку надобно кудысь на тое время отправить.

— В Воронеж можно. Там у меня сродственники… Да ты знаешь их…

Домой они возвращались молча. Был субботний день, и из клуба на все село, на весь необъятный простор гремела радиола.

— На танцы б сходила, — неожиданно посоветовал Клищенко.

— Придумаешь же, Агеевич! До танцев мне как раз!

Клищенко повременил, потом сказал задумчиво:

— Жизнь, Степановна, тем и велика, что не дает долго хозяйничать в человеке горю.