Тут шаг ее сделался тише, походка нерешительнее… «Может, воротиться, пока не поздно?» — подумала Степановна, однако не воротилась, а поднялась на крыльцо и сразу же — была не была! — забарабанила в дверь, часто и гулко.

В ответ послышались спокойные шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался мужчина. Он прищурил близорукие, под спокойными бровями глаза и ахнул, удивленный:

— Глаша, ты? Вот уж не ожидал…

— А я взяла, да и явилася. — Голос и весь вид Степановны был подчеркнуто небрежный, равнодушный, но открывший дверь мужчина не заметил этого.

— Вот и отлично… Ты проходи, пожалуйста.

— Пройду. За тем и прийшла, чтоб пройтить.

Он хотел взять ее за руку, чтобы ввести в дом, но Степановна сама заторопилась с крыльца: еще кто ненароком заметит ее тут, пересудов не оберешься.

— Твоей-то нема?

— Нету… Лечится все… Она ж ведь больная, ты знаешь.

— Знаю… — Степановна не удержалась, чтоб не съязвить голосом.

— Вот странно… Столько лет звал тебя, не дозвался. А вдруг сама пришла. Это как подарок.

— Дело есть, Вася, того и прийшла. Не было б дела, дома б гуляла.

Он попытался улыбнуться. — Спасибо и на этом.

Степановна оглядела комнату, куда он ее ввел, обставленную по-городскому, с письменным столом, самодельной книжной полкой от пола и до потолка, кушеткой и картиной в рамке, и тут же подметила, что хозяйской руки в доме нету, что прибирает здесь или сам хозяин, или на крайний случай школьная сторожиха бабка Степанида — абы как. На столе рядом с книгами стояли стакан с недопитым чаем и цветастый китайский термос — целую полку заставили этими термосами в сельпо, только их никто не брал, кому они нужны в деревне…

— Чаю хочешь?

— Не… Молока напилась… Да и не за тым прийшла.

…Глаша и Васька Смолянинов, последыш хромого конюха из «Ленинского призыва», пять лет проучились в одном классе. Жили они рядом, хата к хате, и вместе бегали в школу на другой конец села, километра за три. Бывало, стукнет Васька в окошко, а Глаша уже ждет этого стука, схватит книжки, вступит в теплые, с шестка, валенки, повяжет теплый платок, и за дверь. А кругом все белым-бело от снега, от инея, повисшего на садах…

Разлучила их война. Глаша осталась в Березовке, а конюх с Васькой и со всем остальным семейством погнал колхозный скот на восток. Там они и застряли. Отец Васьки прижился в степи под Чкаловым, а Васька вернулся в родное село, только не сразу, как прогнали немца, а через несколько лет, и уже не Васькой, а Василием Дмитричем, учителем физики.

Вот когда он и влюбился в Глашу. Было ей в ту пору девятнадцать; как и многие после войны, она боялась засидеться в девках, томилась и обрадовалась, когда узнала, что приехал Вася. Была Глаша тогда с длинной косой, чернобровая, стреляла глазами-звездами и уже входила в славу. Василий Дмитрич вырезал из районной газеты ее фотографии и заметки, рассказывающие о Глашиных успехах. Он готов был примириться и с ее пятью классами, и с ее говором, от которого успел порядком отвыкнуть, и даже с ее строптивым характером. Глаша из озорства насмешничала, вертела им, как хотела, однако принимала неуклюжие Васины ухаживания, топталась с ним на танцах в нетопленом, тесном клубе и слушала, как он читал ей на ухо стихи про любовь.

А потом откуда-то принесло в Березовку шофера Игната, в солдатской гимнастерке, с медалями, бойкого на язык и на руки, и все пошло прахом.

Василий Дмитриевич женился поздно, все ждал чего-то, взял тоже приезжую, учительницу Соню, Софью Ивановну, которая, в первый же год разрешившись сыном, бросила работу и начала прибаливать, таскать Кольку к матери в Лиски. Большую часть года Василий Дмитрич жил один, соломенным вдовцом, питался в школьном буфете, скучал, но не хохлился и жалел только об одном, что нет рядом Кольки.

Колькина кроватка, прибранная давно, наверное, еще в день отъезда, стояла в соседней комнате. Степановна заметила эту кроватку и подумала, что Ваське, должно, тоже живется не сладко, и что ей это как раз на руку: человек всегда лучше понимает человека, ежели у обоих худо на душе.

— Ты знаешь, чего я к тебе прийшла? — спросила в упор Глаша.

— Откуда же мне знать, Глашенька?

— Растолкуй ты мне, пожалуйста, про закон Ома.

Василий Дмитрич сперва опешил, уж слишком неожиданно прозвучала эта просьба в устах Глаши, но сдержал улыбку и стал объяснять. Так он обычно рассказывал детям на уроке, сравнивая электрический ток с людской толпой, протискивающейся через двери клуба. Степановна слушала внимательно, не перебивая и не переспрашивая, смотрела в сторону, и Василий Дмитрич не мог догадаться, глядя на нее, поняла она что-либо или нет.

Потом лицо ее посветлело.

— Так это ж вроде как в жизни, — обрадовалась Степановна. — Чем крепчей человек, чем старания у него побольше, тем скорей он всякую нечисть со своей дороги сметет… Так вот он какой, закон Ома!..

— Ишь ты, как повернула! — удивился Василий Дмитрич. — А зачем тебе закон Ома, ежели не тайна?

Глаша вздохнула.

— С работы меня снимают, Вася, вот в чем суть.

— Тебя? Да не может быть!.. И причем тут закон Ома?

— Не учила я его, Вася… А Иванович говорит, что без этого доить электричеством не допустят.

— Вот оно что! — Василий Дмитрич улыбнулся одними глазами.

— На коноплю думаю пойтитъ.

— Ну, знаешь ли, это не годится. Столько лет отдать животноводству, и вдруг на коноплю!

— Экзамен, говорил, еще будет. Для мастеров дойки.

— Конечно, как же без экзамена?

— То-то и оно.

Василий Дмитрич задумался, несколько раз прошелся по комнате взад и вперед, потом опять остановился перед Глашей.

— Ты поняла, что я объяснял тебе про закон Ома? Только по-честному.

— Тю, чего тут не понять! — Глаша повела плечами.

Василий Дмитрич обрадовался. — Ну, хочешь, я тебе и о другом порасскажу. По программе. В общем позанимаюсь с тобой.

Глаша помолчала. — Думаешь, одолею?

— Конечно… Ты ж в школе, кажется, на одни пятерки училась.

— Э… Когда это было!

— Да, давненько, — согласился Василий Дмитрич. — Однако учиться никогда не поздно…

— Чула об том, — хмыкнула Глаша. — От деда Панкрата.

— Программу надо достать.

— Это ты достань, я не буду.

— Почему ж не будешь?

— Стыдно мне. Я и учиться начну так, втихомолку, чтоб никто не знал.

— Тайком? — Василий Дмитрич поднял брови. — Не понимаю, зачем тебе это?

— Недогадливый ты все-таки, Вася, — искренне вздохнула Степановна. — Каким ты был, таким остался… А ежели провалюсь, не осилю экзамена, что тогда? Сквозь землю лететь?.. И тебе со мной на людях показываться не треба. Меньше языки чесать будут.

— Не боюсь я этих языков…

— Зато я боюсь, понятно?

— Хорошо! — Он легко согласился. — Будь по-твоему… За программой в город придется съездить.

— Прогуляйся, — Степановна поднялась. — Запозднилась я тут с разговорами. Наташка, должно, после танцев ужо вернулась, хватилась матки.

— Ну, а матка с хлопцами гуляет… Так?

Василий Дмитрич добродушно рассмеялся, хотел задержать ее руку в своей, но Глаша тихонько высвободилась и быстро, не глядя на него, шагнула с крылечка в темноту ночи.

— Завтра прибегу… — донесся ее голос.

— Буду ждать. Прибегай!

Василий Дмитрич долго стоял на крыльце, смотрел ей вслед и вспоминал, как много лет назад вот так же назначала она ему встречи, как он ждал, мучился подозрениями, если она опаздывала, и как сразу же прощал ей все, едва она появлялась.

Оборудование для механической дойки привезли под вечер. Получать его ездил на станцию сам председатель. Степановна видела, как уже у фермы он распахнул дверцу кабины, спрыгнул на ходу и, оглядываясь, побежал впереди машины, показывая шоферу, куда рулить, где и каким бортом становиться.

— Поаккуратней, поаккуратней! Пять с липшим тысяч новыми деньгами стоит! — повторял Анатолий Иванович довольным голосом.