Тимофей Иванович, Саша, доктор смотрели, как 72–15 оторвался от поля и лег на курс, как постепенно теряли четкость очертания самолета, пока он не превратился в точку и не растаял в тревожном, затянутом облаками небе.

— Конечно, дело ваше, — сказал Тимофей Иванович хмуро, — только мы могли врача отправить, а кого-нибудь другого задержать. К примеру, Кулябко, что в кепке… Тут наша власть.

— Я не врач, Тимофей Иванович…

— Не врач? — в его голосе послышалось искреннее удивление. — Вы ж сами сказали, что доктор.

— Я и есть доктор, доктор биологических наук. — Он помолчал. — Если б вы все не подумали, что я врач…

— Ловко! — На Сашино круглое лицо легла восторженная, удалая улыбка.

— Когда я услышал, что у девочки полиомиелит…

Тимофей Иванович медленно и непонимающе взглянул на него.

— Четыре года назад от этой болезни у меня умерла дочка. Ее звали Катя… — Доктор помолчал. — Теперь против полиомиелита есть средства. Походные дыхательные аппараты… Вакцина… Я был в числе тех людей, которые налаживали ее производство… А тогда… — Доктор тяжело вздохнул.

Вздохнул и Тимофей Иванович. — Да, дела… Простите, не знаю, как величать вас.

— Алексей Кириллович.

— Вы как, Алексей Кириллович, пешим строем горазды?

— Когда-то в пехоте служил, — улыбнулся доктор.

— Тогда пошагали. Тут километра два до перекрестка, а там рейсовый автобус захватим, из Турово должен идти… Ну, как там? — Тимофей Иванович крикнул Саше. — Закончил связь?

— Закончил, Тимофей Иванович. Пожелал счастливого пути.

Начальник аэропорта посмотрел на небо:

— До грозы, думаю, должны успеть.

Можно было подумать, что пассажирский поезд остановился на разъезде специально из-за меня: больше не сошел ни один человек. Паровоз хрипло прогудел, вызвав в ответ глухое, далекое эхо, тяжело задышал и двинулся дальше в зеленую мглу леса. А я, расспросив дорогу у дежурного, вскинул на плечи рюкзак и не спеша пошел к кордону Чистые Дубравы.

Идти по жаре пришлось километров пятнадцать, но я с детства привык к трудным походам, и дальняя дорога меня не смущала.

В это лето стояла страшная сушь, солнце жгло весь июнь, зачахли поля, и даже в колеях лесной дороги, пересеченной корявыми корнями, лежала серая пыль. Деревья томились от зноя, и сухой, горячий воздух, не бесцветный, как обычно, а чуть голубоватый, похожий на дым, висел между стволами. Лес молчал, даже птицы приумолкли, ожидая, пока спадет жара.

Долгий летний день был уже на исходе, когда я, судя по приметам, добрался до цели. Впереди открылась тесная, охваченная дубняком поляна с хутором посередине — рубленой избой, маленькой клетью поодаль, сараем и колодцем с длинным журавлем.

Закатное рдяное солнце освещало странную фигуру в черном платье, с седыми растрепанными волосами. На самом гребне крыши стояла старуха и изо всех сил, истово махала белым полотенцем. До меня донесся глухой голос:

— Дождичка!.. Дождичка!.. Дождичка!..

Признаюсь, мне стало не по себе. Я даже остановился в нерешительности и, кто знает, может быть, повернул бы обратно, если б не залился лаем пес и из дома не вышел, прихрамывая, тучный, пожилой лесник в форменной, наброшенной на плечи тужурке.

— Наверное, товарищ Васильев? — спросил он, протягивая волосатую руку.

— Да, Васильев… А вы Парамон Петрович?

Он кивнул, и густые с проседью волосы его тоже кивнули, но как-то самостоятельно, с запозданием, будто отдельно от головы.

— Дождичка!.. Дождичка!.. Дождичка!.. — снова донеслось сверху.

Лесник виновато улыбнулся. — Вы не слухайте, пускай себе кричит. Она у нас убогая… тронутая, — пояснил он. — С войны такая.

Сказать по правде, перспектива жить в одном доме с сумасшедшей старухой меня не очень радовала. В конце концов я мог бы устроиться в каком-нибудь другом месте, в соседнем селе, а то и вовсе не напрашиваться в эту командировку, а спокойно сидеть в городе, как это делали другие.

Лесник, видимо, понял мои колебания.

— Да вы не бойтесь. Она смирная и мешать не будет… Несчастный человек, и все… Привыкнете помалу.

— Зачем она взобралась туда?

— Поверье такое есть — как углядишь тучу, махай ручником с крыши, зови ее, значит. Вот туча и придет…

Я посмотрел на небо. Оно было чистым и бездонным. Лишь единственное розовое, легкое облачко неподвижно стояло над нами. Наверно, старуха приняла его за дождевую тучу.

— Пилиповна, злазь, что ли… Надоело… — лениво сказал лесник.

Старуха тотчас послушно умолкла, повесила на костлявое плечо полотенце и спокойно, как лунатик, не держась ни за что, сошла сначала по доске с набитыми поперек планками, а потом по прочной дубовой лестнице. Спустившись на землю, она направилась в сарай, так и не обратив на меня ни малейшего внимания, будто не было меня рядом с лесником, и не лаял, исходя слюной от ярости, косматый цепной пес.

— Однако надо вас познакомить с собакой, — сказал лесник, — а то совсем плохое мнение будете иметь.

Он отвязал пса, взял его за ошейник и, подведя ко мне, ткнул рычащей мордой в мои колени.

— Свой, Бушуй, понимаешь, свой! — несколько раз повторил лесник. — Теперь можете свободно идти, в жисть не тронет, — сказал он мне и для вящей убедительности отпустил собаку.

И верно, шерсть, только что стоявшая на ней дыбом, опала, глаза посветлели, и даже хвост, верный флюгер собачьего настроения, приветливо задвигался взад и вперед.

«Ну и дом», — подумал я и нерешительно последовал за хозяином.

В горнице, разделенной ситцевым пологом на две части, стоял сложный дух сухих кореньев, трав и плодов. Сначала он мне показался удивительно приятным, но уже через несколько минут я почувствовал легкое головокружение, будто от угара. Лесник, не говоря ни слова, распахнул створки окна. Можно было подумать, что он читал мои мысли.

Я огляделся. Комната была чисто прибрана, некрашеный пол выскоблен ножом добела, стол накрыт льняной свежей скатертью, деревянная кровать застлана цветным рядном. Справа, над батарейным радиоприемником, висел написанный маслом портрет молодой, некрасивой девушки с острыми, неправильными чертами лица и выпирающими из-под платья ключицами.

— Сын баловался, — как бы нехотя произнес лесник, хотя я ровным счетом ничего не спросил у него о портрете.

— Ваш сын художник?

— Нет, бригадиром в Брянском депо работает. Неподалеку тут.

«Тут. Тут. Тут.», — неожиданно донеслось из-под занавешенной марлей загнетки.

— Шпак, скворец по-вашему, — пояснил.

Потом из-под загнетки послышалось нечто, похожее на стрекотание швейной машины, потом еще что-то. Признаться, раньше я не замечал таких способностей за скворцами, и поведение птицы показалось мне несколько странным.

— Ишь, старается, — улыбнулся лесник прислушиваясь. — А ну ка, Козырь, ходи сюда — позвал он.

Скворец не заставил себя долго просить. Он спрыгнул на пол и бочком подскочил к блюдцу, из которого жадно лакала молоко большая рыжая кошка. Кошка выглядела свирепо, и по всем правилам ей полагалось немедленно схватить скворца. Но в этом доме животные жили, очевидно, по каким-то другим законам, ибо кошка не проявила никаких агрессивных намерений и даже чуть-чуть отодвинулась, чтобы дать место птице.

Лесник тем временем накрывал на стол. Не вставая, на ощупь он достал из шкафчика начатую поллитровку и, несмотря на мои протесты, впрочем, довольно слабые, налил две стопки.

— Вы где располагаете жить — тут или же в клети? — спросил он, опорожнив чарку и вкусно крякнув.

— Как вам сказать… А где бабка спит?

Лесник усмехнулся. — Все-таки боитесь?.. В доме спит, только на другой половине, за сенцами.

— Тогда лучше в клети, — смалодушничал я.

— И то правда, спокойнее будет, — согласился хозяин и зачем-то взглянул на портрет, висевший над приемником.