— Вы меня неправильно поняли, Борис. Спиртом надо растирать ногу. Больше у нас спирта нету, это последний.

— Он его все равно употребит внутрь, — рассмеялся Ром.

— Не говорите чепухи, Роман. Борис собранный и дисциплинированный человек.

Я немного покраснел от похвалы, но шеф не заметил этого и на прощание еще раз прочитал наставление:

— Если мы почему-либо задержимся, встречайте самолет. Погрузите образцы. Отдайте пилотам корреспонденцию. Примите продукты. Вот, пожалуй, и все. В общем не расхварывайтесь и ведите себя молодцом.

— Поправляйся, Борис, — сказала Галка.

— Будьте здоровы в прямом смысле этого слова, — Филипп Сергеевич галантно приподнял шляпу с лебединым пером.

Даже Ром, и тот кивнул мне головой. Он был в хорошем настроении, потому что шел в маршрут вместе с Галкой.

Я немного поморщился, чтобы все видели, как у меня болит нога, и, прихрамывая, попытался немного проводить бородача и шефа, но шеф прикрикнул, чтобы я немедленно забирался в палатку и растирал ногу спиртом.

— Если мне полегчает, я набью уток, — крикнул я им вдогонку.

— Лучше не надо. — Шеф обернул ко мне свое бронзовое, внимательное лицо. — Впрочем, если боль в колене пройдет, а ствол вашего ружья станет притягивать уток…

— Понятно, Петр Петрович, — сказал я весело.

— Не думаю, чтобы кто-либо отказался от жаркого, если оно будет, — уже издалека поддержал меня Филипп Сергеевич.

Я смотрел, пока все четверо спустились в лощину, потом поднялись на гребень. Отсюда Галка с Ромом пошли вдоль речки, а шеф и бородач прямо. С гребня Галка обернулась и, заметив меня, махнула рукой. Все-таки она хорошая девка, а я последний подонок, если смог ее ударить.

Для верности я подождал еще с полчаса, — вдруг кто-нибудь вернется? — но никто не вернулся, и я быстро принялся за дело. Прежде всего я хлебнул глоток спирта и включил рацию. Как только накалились лампы, вынул крайнюю слева, сильно труханул ее о ладонь и поставил на место. Лампа уже не горела.

— Порядок, — сказал я вслух и полез в ящик, где лежала такая же запасная, последняя, и положил ее в карман.

Потом я взял порожний рюкзак и стал собираться. Отлил во флакон диметила из большой бутылки. Достал несколько коробок спичек. Из погребка принес две банки сгущенки, но подумал и пошел еще за одной. Осталось пять банок, но я решил, что им через два дня подбросят продукты самолетом, а мне ждать подмоги неоткуда.

Пока я нагибался, снимая дерн с ямы, острые концы цоколя лампы больно впились в живот. Я хотел было кокнуть лампу обо что-либо твердое, но осколки рядом со складиком меня не устраивали, и я зашвырнул ее в заросли тальника.

Затем сунул в рюкзак котелок и ложку, отсыпал крупы, кускового сахару, отложил из мешка сухарей. Больше всего, однако, я рассчитывал на подножный корм, а потому забрал у шефа две коробки патронов по двадцать пять штук, а еще два загнал в стволы.

— И все-таки ты поступаешь подло, как последняя скотина, — сказал я сам себе.

— А как прикажете поступить в моем положении? — ответил я, пожимая плечами. — Что прикажете делать, если кругом, куда ни плюнь, одна пустая тундра, ноль целых и две сотых человека на один квадратный километр?

— Но ведь эти люди отнеслись к тебе по-человечески, они не спросили даже, кто ты есть на самом деле. Они беспокоились о твоем здоровье и поинтересовались, как твое сердце.

— Про сердце, положим, шеф спросил для того, чтобы узнать, смогу ли я таскать его каменные рюкзаки…

— Но сегодня, когда ты сказал, что у тебя болит нога, они ведь поверили тебе и оставили тебя в лагере, чтобы ты отлежался и поправился. А что делаешь ты? Чем платишь за добро?

— Спасаю свою драгоценную шкуру, не больше и не меньше. И вообще давайте прекратим этот идиотский разговор, Борис Шевелев.

— Шевелев?.. Что от него осталось под колесами угольного состава? Грязь. Лужа… Но разве он достоин лучшего?

— Интересно, где тебя положат, если ты пропадешь в тундре?

— Дурак! Тебя вообще не будут хоронить. Тебя просто не найдут и навсегда вычеркнут из списков. Только и всего…

— Но если ты знаешь, что пропадешь, зачем уходишь? Куда?

— Ну вот, ты опять начал задавать глупые вопросы, вместо того чтобы заниматься делом…

Я торопливо затянулся цигаркой, закашлялся, и это вернуло меня на землю.

Я рассчитывал в первый день сделать километров двадцать, двадцать пять, не меньше, и столько же во второй, и столько же в третий, чтобы, когда геологи поднимут тревогу, меня уже нельзя было догнать пешим строем. Двадцать, двадцать пять в сутки! Я даже поморщился, как если бы у меня действительно болела нога, такими мучительными и долгими показались мне эти километры. Но у меня не было другого выхода, и я двинулся в путь, оставив на подушке у шефа записку: «Ушел на охоту с ночевкой. Еды взял на два дня. Борис». Это для того, чтобы они меня начали искать на день позднее.

Я уже добрался до гребня, откуда мне махала Галка, когда вспомнил, что в суматохе забыл приготовить топливо, и хотя возвращаться всегда считалось плохой приметой, все-таки вернулся и наломал полярной березки костров на пять, если не на шесть. Пускай не думают, что я законченный мерзавец.

Я был очень благодарен бородачу за то, что он научил меня пользоваться компасом и картой. Компас мне выдал шеф, а карты, хотя на них и стоял штамп «Секретно», лежали у него под подушкой. Я взял нужные мне планшеты, километров на полтораста к северо-востоку от нашей стоянки. Шеф говорил, что возле озера Ямбу-то пастухи в эту пору гонят оленьи стада на север. Можно пристать к какому-нибудь чуму и кочевать вместе с ним до Карского моря. У пастухов наверняка нет ни рации, ни самолетов, и я смогу переждать у них до зимы, а там… Впрочем, я не бородач и лучше не загадывать так далеко.

День опять выдался жаркий и душный, как в роскошном городе Сухуми, где я побывал однажды, правда, не по своей воле. Солнце палило с безоблачного неба, а я все шел и шел, подгоняемый страхом и надеждой.

Оно уже коснулось краешком горизонта и начало подниматься снова, когда я решил сделать привал на ночь. Сонно кричали и хлопали по воде крыльями утки. Кругом было пустынно и дико. Ни дымка от костра, ни человеческого голоса, ни выстрела охотника — ничего не было в мире, — только сонный крик птиц и ветер, шелестящий прошлогодней седой пушицей.

И как раз в это время путь мне преградила наполненная водой длинная трещина, метра два шириной. Рядом не было Галки, и я послал трещину по соответствующему адресу, но от этого она не стала ни уже, ни короче. Мы и раньше встречали такие трещины в тундре, будто после землетрясения, и бородач называл их «чудом природы», и говорил, что они бывают опасные и глубокие.

Я решил обойти ее, свернул к западу и шел со своим тяжеленным рюкзаком и спальным мешком, притороченным сверху, добрый час, а «чудо природы» все не кончалось и уводило меня в сторону от цели. Тогда я решил, что есть смысл перекинуть рюкзак на тот берег, а самому пойти налегке: должен же когда-либо кончиться этот проклятый ров.

Я был достаточно осторожен, чтобы прорепетировать сначала, хватит ли у меня силенок выполнить намеченный план. Силенок вроде хватило: рюкзак пролетел шага три и шлепнулся в мягкую подушку мхов. Это меня успокоило, и, собрав все силы, я швырнул его через трещину. И вот тут произошло черт знает что. Наверное, я стоял слишком близко к краю, земля подо мной поползла, осела, у меня, как говорится, пропал замах, и рюкзак, не долетев до противоположного берега, гулко упал в воду.

Другой на моем месте сразу бы бросился за ним, а я одеревенело стоял и смотрел, как медленно опускалось на дно все мое богатство, пока не начали выскакивать пузыри, — это из рюкзака выходил воздух.

Как ни странно, я совсем не умею нырять. Я умею плавать, умею тонуть, но не умею нырять. Вы понимаете это? И все-таки я нырнул в эту щель с отвесными, рыхлыми берегами. Я попробовал опуститься как можно глубже, но ледяная вода выталкивала меня вверх, наподобие пробки, и я задохнулся, прежде чем достиг дна и нащупал свою пропажу.