— А барахло?

— Оставим пока. Тут неподалеку есть речка. Песок. Сухо. И можно лежать, сколько влезет. Километра три отсюда.

Он опять взвалил меня на спину, и мы пошли.

— Наверное, я потому такой тяжелый, что распух, — я попытался сострить.

— Дурень, от этого у тебя не прибавилось весу, — не понял Ром. — Просто мне непривычно таскать на горбу людей, только мешки.

— Ты привык носить на руках женщин. Например, Галку.

Ром смолчал и только стал дышать немного чаще.

— Ты хочешь, чтобы я тебя свалил в болото? — поинтересовался он наконец.

— Положим, этого ты не сделаешь… Из страха, что я сдохну и тебе припаяют дело.

Я понимал, что говорю гадость, но подлость лезла у меня изо всех щелей, и я ничего не мог с этим поделать.

— Скотина, — сказал Ром грустно. Он опять замолчал и опять не выдержал. — Если ты читал Джека Лондона, то знаешь, как поступают с подобными типами севернее семидесятой параллели. Их пристреливают из кольта.

— Ты можешь поступить так же.

— Нет, ты определенно хам, Борис. Кроме того, у меня нет кольта.

— От хама слышу… В моих жилах течет голубая дворянская кровь. Имей это в виду.

— Голубая? — Ром громко расхохотался. — Не смеши, а то я упаду.

И снова перед нами появилась трещина, вроде той, где лежал на дне Галкин рюкзак, только гораздо уже. Я почувствовал, как напряглись мускулы Рома. Он крякнул, тяжело оттолкнулся ногой, на какую-то долю секунды вознесся над землей, над черным провалом трещины, перемахнул ее, но вдруг грузно, как мешок с сахаром, упал на землю. Что-то сухо, нехорошо хрустнуло, послышался короткий, резкий вскрик Рома, и я, разжав одеревенелые руки, сполз с его обмякшей спины.

— Кажется, я сломал ногу, — сказал Ром тихо.

Я не очень хорошо представляю, как мы провели эти несколько дней без еды и помощи, пока нас не подобрал седой ненец, ехавший по своим делам на оленях. Сначала затявкала собака, голос ее то пропадал, то доносился явственнее, потом зашевелились кустики ивы, и оттуда показалась острая морда лайки.

Здесь снова в моей памяти наступил провал, помню лишь проливной дождь, узкоглазое, озабоченное лицо старика, оленьи рога, слышу запах малицы, пронзительный крик Рома, когда его укладывали на узкую нарту, жгучую боль. Кажется, я просил старика не трогать меня, но он не соглашался, качал головой в капюшоне, отороченном мехом, и говорил ласковую чепуху на чужом, непонятном языке.

Потом мимо пролетала тундра, качались кочки, олени распарывали рогами тучи на небе, и в образовавшуюся дырку заглядывало солнце.

Когда все это кончилось, я вдруг услышал голоса Галки, шефа, бородача… И все сразу пропало, земля перевернулась вверх ногами, и я очнулся в Галкиной палатке, рядом с Ромом.

Да, хорошенькую кашу заварил я с этой рацией!..

У Рома почернела нога и температура поднялась до сорока и девяти десятых.

— Открытый перелом. Вы понимаете, что это значит? — спросил шеф шепотом.

Шеф и остальные шушукались между собой, что его немедленно надо отправить в больницу, а самолет прилетит только через неделю. Если б действовала рация, можно было б вызвать сразу, хоть сейчас.

Про меня они тоже говорили, правда, меньше, чем про Рома. Наверное, потому, что я лежал спокойно и стонал лишь тогда, когда все уходили, или ночью, а Ром не мог терпеть и иногда кричал криком, а по временам бредил и нес всякую околесицу.

— Борис, вы спите? — спросил шеф, заглядывая в палатку.

Я ничего не ответил, мне не хотелось разговаривать, к тому же я боялся, как бы не началась болтовня о пропавших патронах и продуктах, которые я взял в дорогу. Но все молчали, будто никто не догадывался о том, что я сделал. Может быть, они решили взять меня измором? Чтоб я признался, все рассказал сам? Черта с два! Дождетесь… Я тоже умею держать язык за зубами, милостивые государи.

— Спит, — сказал шеф про меня.

— Я полагаю, что налицо типичный инфаркт, — сказал бородач. — Утверждать не берусь, но полагаю.

— Абсолютный покой, глюкоза и так далее.

— Глюкоза тут, кажется, ни при чем, Петр Петрович. Нужна камфара.

— Очень может быть, Филипп Сергеевич. Но у нас нет ни камфары, ни глюкозы.

— Тогда хотя бы покой. Один шаг, и я не дам затяжки за его жизнь.

— Да, слишком много удовольствий для одной недели, — сказал невесело шеф.

Они опять говорили про самолет, и Галка предложила сходить к буровикам, до них километров восемьдесят с гаком, четыре дня пути.

— Там есть рация, — сказала Галка. — И мы выгадываем три дня.

— Три дня в таком положении это много, — согласился шеф. — Но я не могу вас отпустить одну.

— Я не маленькая, Петр Петрович.

— Знаю. И все-таки пойду я, а не вы. Мы бы пошли с Филиппом Сергеевичем, но он нужен здесь. Мало ли что может случиться.

Наверное, шеф думал, что кто-либо из нас умрет.

Дальше я не слышал, что они говорили, голоса шефа и бородача удалились, а Галка осталась. Она тяжело и шумно вздыхала как-то по-женски и шморгала носом.

— Галя, — позвал я.

Она испугалась. — Ты не спал?

— Спал… Мне надо тебе сказать что-то.

— Я сейчас, Боря.

Она залезла в палатку и села между мной и Ромом. Ром тяжело и часто дышал.

— Вот какая беда, Борис. — Она виновато улыбнулась.

— Кажется, мне лучше, Галя, — соврал я, чтоб ее утешить.

Она улыбнулась немного веселее.

— Ты правду говоришь?

— Скажи мне, Галя, этого типа не поймали? Помнишь, ты мне рассказывала…

— Не знаю… Рация испортилась. Мы вернулись, а она не говорит.

— Лампы, должно, перегорели.

— Да, шесть пэ три эс. Самая дефицитная.

Ром застонал, но Галка положила ему на лоб руку, и он успокоился.

— Беда с ним…

— Я думал, со мной…

— Ты лежишь тихо.

— Мне легче, чем ему.

Я почувствовал, что если не скажу того, что решил, сейчас, сию минуту, то не скажу вовсе: будет поздно.

— Когда я уезжал из города, я слышал о том, который бежал. Между прочим, он стукнул своего напарника правильно… Я, конечно, не знаю… Мне рассказывали…

— Что же тебе рассказывали, Боря? — Галка посмотрела мне в глаза, и я выдержал ее взгляд, потому что говорил правду.

— Этот напарник надругался над девочкой, а потом задушил ее. За это его казнили. Тот человек казнил. Сам… — Я облизнул сухие губы. — Это не очень трудно, если видишь мертвую девочку с набитым землей ртом…

— Перестань… Тебе нельзя волноваться.

— Теперь мне все можно… Он пхнул его ногой в живот, как последнюю гадину, и эта последняя гадина еще успела ухватиться за поручень и висела так, ругаясь и крича о помощи. Но тот, который бежал…

— Не надо больше, Боря…

— Хорошо, не буду… Тот, который бежал с ним из заключения, ударил его еще раз, и пальцы разжались. И он упал под колеса поезда. Вот и все, Галя. Ты меня слышала?

Шеф ушел поздно вечером, ночью не так мучают комары и не так печет солнце.

Весь этот день я следил за солнцем. Через брезент палатки виднелся как бы его отпечаток — иссеченное в клеточку, размытое по краям пятно. Из большого и золотистого днем, оно к вечеру изменило размеры и цвет, стало крупным и малиновым.

В моем положении мне, пожалуй, надо было бы подумать о прожитой жизни, о том, что я не сделал ничего путного за свои двадцать восемь лет, но вместо этого в голову лезло солнце, какое и когда оно бывает в разные времена суток и при разной погоде. Сейчас мне представилось, как на грани вечера и утра оно словно катится по самому краю тундры, не опуская нижний край за горизонт и не приподнимая его над ним. Так продолжается несколько минут, до того неуловимого мгновения, когда плавно, без всякого усилия его огромный, красный диск оторвется от земли и начнет в бесконечный раз повторять свой путь по небу…

Ночью Ром очнулся.

Я ему сказал, что шеф пошел к буровикам, чтобы вызвать самолет.