— Ты еще не храпишь, бессонная твоя душа? — удивился Игнат. — Лапотник ты, дед, вот кто!

— А ты бабник, — парировал дед Панкрат.

Игнат залился довольным смехом. — Пошел бы погулял. Погода хорошая… А то путаешься тут под ногами.

— Не успел заявиться, уже гонишь старого. — Дед Панкрат не на шутку обиделся и начал дрожащими руками надевать лапти. — И пойду! И покину. Найдутся добрые люди, чтоб старому приют оказать.

— Никто тебя не гонит, деду, — заволновалась Степановна. — Спи.

— Молчи, Глашка! Что ты теперича в дому значишь? Мешок ты теперича: что положит твой Игнат, то и несешь.

Он наконец кое-как обвязал веревками онучи и, шморгая носом, пошел к двери.

— Да куда ж ты, деду? — крикнула ему вдогонку Глаша. — Неладно получилось, однако…

— Явится, — зевнул Игнат. — В инвалидный приют его отправить надо.

— Как это — в инвалидный приют? Не пойму я что-то тебя, — спросила Глаша.

— Да есть такие. На всем готовом престарелых держат. Одежду дают, харч казенный. Сам видел.

— И мы деда Панкрата туда?

— А что? На кой шут он нам нужен? Морока одна со старым…

— Да живой ведь человек, свой, родный. — Глаша подняла на мужа испуганные глаза. — В войну меня малую выходил, от немца, от голодухи спасал…

— Знаю, чув байку, — перебил Игнат раздражаясь. — Еще про шрам на башке расскажи!.. И хату продадим. Хата у тебя добрая, по новым деньгам, пожалуй, косую дадут, а то и поболе.

Глаша уже ничего не понимала. С укором смотрела она в мутные глаза Игната, на его дергающуюся жилку, на вздувшиеся бугры под загорелой кожей.

— Зачем же хату продавать, Игнат?

— А затем, неразумная твоя голова, что подадимся мы с этой Березовки. — Лицо его вдруг оживилось. — Эх, и имеются ж на свете лакомые места! Лафа! Лето все двенадцать месяцев. Мандарины. Базар — закачаешься!.. Или ж напротив, зима, мороз полсотни градусов… Зато двойной оклад… северные… надбавки! Ты и не вкалываешь, а тебе рябчики сами на сберкнижку идут… Поняла?

— А разве ж тебе тут работы нема? — жалобным голосом спросила Глаша. — Только объявись, Анатолий Иванович враз определит.

— Много тут у вас заробишь! — Игнат состроил презрительную мину. — Крохи!

— Откуль ты знаешь! У нас сёлета одной пшеницы по два кило на трудодень выдадут. Да еще…

— Будя! — Игнат стукнул кулаком по подушке. — Что я с твоей пшеницей на базар двину? Мне твердая ставка надобна. Чтоб в рублях и копейках!

Он все еще продолжал говорить, мечтать о легкой жизни, но Глаша уже не слушала его. Ощущение праздника, владевшее ею весь этот день, с того самого мига, когда она встретила Игната, сменилось испугом, ужасом, что все, что есть у нее прочного, хорошего, может сейчас разрушиться, разлететься на куски, и уже никогда больше не увидит она ни своей избы, ни деда Панкрата, ни Березовки.

— А как же я, Игнат, со мной что будет?

— Что ты все о себе думаешь! О муже думай! Чтоб ему лафа привалила. Тогда и тебе за его спиной тепло будет.

Глаша помолчала.

— Значит, все кинуть? Так, Игнат? Колхоз кинуть, ферму… А я на этой ферме семнадцать годов без перерыва проробила…

— Что ж, тебе, выходит, коровы дороже мужа? — Игнат скривил рот в усмешке. — Так я понимаю?

— Да не про коров, про работу кажу, как ты в голову этого взять не можешь! Про дело. Пока тебя не было в дому, все у меня на этом деле клином сошлось.

— Ну, ладно, помолчи трохи. Раскудахталась, как курица с яйцом.

В эту ночь Глаша так и не уснула. Игнат уже давно храпел, сбрасывал от духоты одеяло, обнажая синего орла на груди, а Глаша все думала, как сложится теперь ее жизнь.

Ох и изменился ж Игнат, пока был в бегах! Ласки, и те другими стали… А где пропадал? Куда носило его? Спросить бы по-хорошему, да боязно. Злой стал… Да и зачем? И так на душе не сладко…

В пять часов она осторожно сняла с себя мужнину руку и поднялась. Дед Панкрат так и не вернулся, оскорбился, наверно, зашел к соседям, а может, и к Агеевичу, приглашал ведь… Там уж отведет душу, все про Игната выложит…

Стараясь не разбудить мужа, она натянула платье и на цыпочках пошла к двери.

— Подъем! — вдруг гаркнул Игнат и расхохотался. — Вот так вставать надо, по команде!

Он был весел, смотрел открыто, и Степановна тоже заулыбалась. Может быть, все вчерашнее ей приснилось, может, все это — про хату, про отъезд — Игнат сболтнул просто так, спьяна?

Он, и верно, ничем не напомнил о ночном разговоре. Глаша полила ему умыться, хотела сготовить завтрак, но Игнат затребовал одного рассола и долго пил его из литровой кружки, постреливая глазами на жену.

Глаше стало весело.

— На ферму бегу, как бы не спозниться…

— Ну, ну, беги, — покровительственно разрешил Игнат, — вкалывай! А я в город поеду. Дело есть.

Он полюбовался собой в зеркале, поправил кепку и расстегнул ворот рубахи.

— Как, ничего у тебя муж?

— Да уж красив, ладен, что и говорить, — улыбнулась Глаша.

— То-то ж!

Игнат больно шлепнул жену пониже спины и, насвистывая, направился к выходу.

— Когда воротишься, Игнату?

— Как управлюсь… Говорю, дела есть… А ты жди. Каждую минуту муж законный явиться может. Учти!

К вечеру Игнат не вернулся. Глаша беспокоилась, будто ненароком спрашивала у подружек на ферме, не попадался ли он им на глаза, но подружки только хихикали, мол, не успел на часок отлучиться мужик, а баба уже заохала, заревновала.

Дед Панкрат вообще сморозил чепуху, сказал, что снова бросил ее Игнат, погнался за юбкой или за длинным рублем… А Наташка даже обрадовалась, что нет отца. Прибежала к матери на ферму и начала ласкаться; давненько не примечала за ней такого Глаша.

— Ты с папкой поприветней будь, Наташенька, не чужой он тебе человек, отец…

— Вот еще! — совсем как мать, дернула плечом Наташка. — Что это за отец, который по шесть лет дома не бывает!

— А все ж таки пришел, пристал к берегу, — улыбнулась Глаша.

К девяти часам ей следовало быть у Васи. Урока она, конечно, не выучила («До уроков ли тут!»), вчера опять же прогуляла, а сегодня и вовсе не знала, что делать. Упаси бог, приметит Игнат, беды не оберешься.

Все-таки она рискнула и, спровадив с фермы Наташку, побежала к школе.

— На минутку я к тебе, Вася. — Степановна даже не поздоровалась. — Небось, чув, что у меня в дому?

На лице Василия Дмитрича появилась слабая улыбка.

— Как же, как же… Слухом земля полнится, не то, что Березовка… Поздравляю тебя, Глаша.

Степановна насупилась.

— Рано поздравлять еще…

— Вот как? — Василий Дмитрич удивленно посмотрел ей в лицо. — Что-нибудь случилось? Неприятность?.. Садись, рассказывай.

— Неколи рассаживаться, Вася.

Стоя напротив Василия Дмитрича, она впопыхах, наспех рассказала о том, что произошло вчера вечером.

— Муторно у меня тут, Вася. — Глаша прижала руку к груди. — И как быть — ума не приложу.

Василий Дмитрич помолчал.

— Плохой я в личных делах советчик, Глаша. Особенно, если речь идет о тебе. Только мне так кажется: бросать любимую работу никак нельзя! Уедешь — совесть тебя замучит, вот помяни мое слово.

Глаша вздохнула.

— И я ж так… А с другого боку посмотришь, может, и в той стороне, куда подадимся, тож стоящее дело найдется… Как ты, Вася?

— Возможно… даже наверняка. — Василий Дмитрич задумался. — Но если рассуждать по-твоему, то и мне можно спокойно бросить школу и уехать, ну, скажем, в Закавказье. Там и мандарины растут, да и работа, конечно, найдется… И Федору Агеевичу было б неплохо сменить климат. И наши школьные выпускники тоже не прочь бы разлететься по всей стране. — Василий Дмитрич посмотрел Степановне в глаза. — А как же тогда здесь, в Березовке, Глаша? Что станет с нашим селом, с колхозом, если все вот так снимутся с места, сбегут попросту?.. Я понимаю, если б ехала ты на целину, на большую стройку… А то куда? За «рябчиками»!

— Значит, думаешь, не поддаваться? — Степановна подняла на него усталые глаза.