Чуть насупясь, исподлобья, следила Глаша за каждым, кто встревал в разговор, рывком поворачивала голову — не брякнет ли кто ненужное, обидное слово. Никогда Степановна не смотрела так на своих подруг, всегда открыто, весело, не то, что сейчас.

— Язык у нашей Глаши отнялся вроде, — не унималась Катька.

— Да погоди, перепелица! — Петровна уставилась на Глашу добрыми глазами. — Что-то ты и верно на себя не похожа. И взор темный какой-то…

— Да не темный он, Петровна! — Степановна вдруг распрямилась и тряхнула головой. — Чего ему темному быть, когда я вчерась письмо от своего Игната получила.

— Да ну! — дружно ахнули подруги. — Покажь!

— Дома оставила.

— А не врешь?

— Вот еще, — Глаша по привычке дернула плечом. — Думаю, приедет скоро…

— Счастье-то тебе привалило какое, — заулыбалась Петровна.

— Так бы сразу и сказала. — Кузьма Иванович провел ребром ладони по усам, как бы прихорашиваясь или же предвкушая праздничное угощение, которое предстоит по такому знаменательному случаю. — А я-то думаю, что с Агафьей Степановной?.. Коли вернется, может, и совсем работу оставишь?

— Видно будет, — ответила Глаша с единственным намерением — поднять цену Игнатову письму.

Вскорости ферма опустела. Стадо погнали на выгон, доярки разбежались по домам, а Глаша задержалась, пошла в моечную мыть бидоны. Одну стену в моечной разломали — сюда пристраивали доильный зал, — и Глаша, занимаясь своим делом, могла каждый день незаметно наблюдать, как монтируют аппараты.

— А, Глашка пришла, привет! — крикнул Володька Пестун пьяным голосом. Он сидел верхом на лестнице и свинчивал трубы.

— Мое почтение, Степановна! — сладенько пропел усатый каменщик Иван Павлович. — Со вчерашнего дня не видел тебя, соскучился. Как здоровийце драгоценное?

— Твоими молитвами, — передразнила его тем же тоном Глаша.

— Спалось-то как, Степановна? Сны какие хорошие видела?

— Какие не видела — все мои, Павлович.

— Ей сны теперь смотреть некогда, — ухмыльнулся на верхотуре Володька и расхохотался.

Вроде бы и ничего плохого не сказал Пестун, однако Степановна уловила в его нагловатом взгляде, в оттенке голоса что-то обидное для себя и насторожилась, напряглась, словно взвели курок у ружья — чуть дотронься, и оно выстрелит.

Давно косил Пестун на нее свое бесстыжее око — то столкнется с ней в проходе, будто больше разминуться негде, то шлепнет по мягкому месту, то отпустит срамную шутку. Глаша отругивалась, отбивалась, однако терпела: Василий Дмитрич наказал, чтоб она обязательно вникала во все, расспрашивала у Пестуна, что к чему, потом куда легче будет управляться с новым хозяйством.

Сегодня Пестун был сильно на взводе и во все горло пел похабные частушки. Закончив куплет, он оборачивался к Степановне и подмигивал ей с пьяной откровенностью.

— Замолчи, — сказала Глаша строго.

— Подумаешь! Чего это мне молчать?

— Слухать противно.

— А ты не слухай. — Он стал спускаться с лестницы, но не рассчитал и чуть было не свалился.

— Где это ты так спозаранку? — усмехнулась Глаша.

— А тебе что? — заинтересовался Пестун.

— Пьяных не люблю, вот что.

— Подумаешь! Пьяный мужчина интересней трезвого.

Он посмотрел на Глашу скоромными глазами, повременил и, приняв решение, пошел в ее сторону. Шел он не по дорожке в обход, а прямиком, через груду кирпича и досок.

— Не подходи ко мне, слышишь! — Глаша отставила в сторону бидон и вытерла о халат руки.

— А вот захочу и подойду. Подумаешь!

— Да хватит шутковать, Семенович, — попробовал урезонить Володьку усатый плотник.

— Молчи! Сам знаю, что делаю. — Распаляясь все больше, Пестун наступал на Глашу, наклоня голову, как бугай.

— Не подходи, говорю, плохо будет!

Степановна стояла неподвижно, прищурясь, смотрела на Володьку и, когда он приблизился, дохнул на нее винным перегаром, размахнулась и отпустила звонкую пощечину. Пестун опешил. На красном от напряжения его лице пять Глашиных пальцев проступили еще более красными пятнами.

— Ах так, значит, в таком разрезе! — Он сразу протрезвел. — Как учителю, так можно, а мне нельзя!

Что случилось дальше, Глаша помнила уже плохо. Как бы во сне слышала она тревожные голоса Павловича, заведующего фермами, еще кого-то, истошный, противный крик Володьки, когда она, не помня себя от гнева, в слепой ярости, била его сапогами, топтала, пока он, закрыв руками лицо, не вскочил с пола и не побежал.

Остаться без внимания такое небывалое происшествие, конечно, не могло. Осложнялось оно двумя обстоятельствами: тем, что произошло на рабочем месте и в рабочее время, а также тем, что баба побила мужика.

Пестун после этого притворялся больным, сидел со стыда дома, пил, грозился свести Степановну со света, а когда пришел к нему председатель, заявил категорически, что пока Глаша Сахнова не попросит у него прощения, монтировать установку он не станет.

Степановна же ответила Анатолию Ивановичу, что никакой вины за собой не чувствует, виноват крутом Пестун, хоть каменщика Павловича, хоть кого хочешь спроси об этом, все подтвердят, а потому не только просить прощения, но и разговаривать с таким нахальником, как Пестун, она не намерена.

Анатолий Иванович раскипятился, накричал в сердцах, что Степановна так нарочно поступает, чтобы сорвать монтаж доильной установки. Услышав такое, Глаша чуть не заплакала от незаслуженной обиды и ответила, что даже стыдно так говорить коммунисту, будто Анатолий Иванович знает ее, Глашу, первый год. Председатель сразу отошел, забил отбой и признался, что погорячился в споре, однако на прощание высказался в том духе, что не знает, кто там виноват — она или Володька Пестун, но видит воочию, что от такой междоусобицы страдает дело.

Еще не остыв, он пошел с фермы прямо в правление, бросил в кабинете портфель и заторопился в маленькую каморку с надписью на дверях «Секретарь колхозной парторганизации».

— Неладно получается, Федор Агеевич, — сказал председатель усаживаясь. — Еще до района дойдет.

Парторг поднял голову. — Ты о чем?

— Да об Сахновой Глаше. Не нравится мне все это.

— Сказать откровенно, мне тоже не нравится…

— Вот, вот.

— …Не нравится, что людей хороших не бережем.

Председатель вскинул на Клищенку маленькие, острые глаза.

— Ты это о ком, Федор Агеевич?

— Да о той самой Сахновой Глаше. — Парторг закашлялся, поспешно, просыпая махорку, скрутил папиросу и затянулся. — Не по-партийному наступаем с ней.

— Как это не по-партийному, что-то я в голову не возьму?

— Да очень просто. Слухам разным дорогу даем. Не пресекаем в корне.

— Ты имеешь в виду?.. — председатель повертел перед лицом растопыренными пальцами.

Клищенко кивнул головой. — Именно.

— Ну, тут, знаешь, сам черт ногу сломит, — поморщился Анатолий Иванович. — Личные отношения — дело темное, туманное.

— Ты знаешь, почему драка началась?

— Слыхал немного.

— Пестун оскорбил Степановну, высказал грязные предположения…

— А может, и не без оснований. Что тогда, Федор Агеевич? — председатель усмехнулся.

— Все равно оскорблять человека, да еще такого, как Степановна, никто и никому права не давал.

— Не слишком ли мы со Степановной носимся, Федор Агеевич? Как бы не зазналась?

— А мне кажется, Анатолий Иванович, не слишком ли мы с Пестуном носимся? Незаменимый специалист… Мастер на все руки!.. И прощаем ему поэтому пьянство, — Клищенко начал загибать пальцы на руке, — нечистоплотность в быту, нарушения колхозной дисциплины… Вот и теперь, не вышел на работу Пестун, а ему хоть бы что, как с гуся вода. Больше того, сам председатель идет к прогульщику домой уговаривать, мол, так и так, окажите услугу, дорогой Владимир… как его там по батюшке, выйдите на работу, а то на вас весь мир держится…

— Ну, тут уж ты хватил, Федор Агеевич! — председатель обиженно развел руками. — Другим порядком с Пестуном речь шла.