Отужинав, дедок стал еще более румяным и разговорчивым. Чувствовалось, что ему не раз приходилось выступать на собраниях и делиться своими воспоминаниями то о гражданской, то о Великой Отечественной войне. Но я слушал его в первый раз и старался не проронить ни слова.

— Пиши, пиши, — снисходительно разрешил дедок. — Потом, может, статейку в газете пропечатаешь. Только гляди, чтоб про меня все в точности было, как есть.

Степанович рассказывал долго, я записывал и не услышал, как в горницу вошла старуха. Когда я заметил ее, она уже сидела возле двери в углу. Вид у нее был отсутствующий, морщинистое, маленькое лицо не выражало никакой мысли. Я сразу же забыл о ней.

— Попросите, пускай Степанович про Печеники вспомнит, — тихо сказал мне объездчик.

— Про Печеники вспоминать тяжко, — ответил дедок, и голос его стал глуше.

Но все же он рассказал о трагедии этой маленькой деревушки, затерянной в брянских лесах. Многие ушли из нее в партизаны, и немцы, в отместку, сожгли всю деревушку вместе с оставшимися жителями, не пощадив никого. И когда обмякший, ссутулившийся дедок начал срывающимся фальцетом вспоминать, как задыхались в дыму обгорающие люди, раздался тихий вскрик: это упала навзничь и начала биться в припадке Филипповна.

Вивея бросилась к ней.

Старуха была страшна. И без того безумное лицо ее перекосилось, глаза закатились под лоб, и сухая, седая голова со стуком билась о дощатый пол.

— Да помогите же кто-нибудь! — крикнула Вивея.

Преодолевая отвращение и страх, я подошел к старухе и взял в руки ее несчастную, дергающуюся голову.

— Может быть, водой лицо побрызгать?

— Кажется, нельзя…

Так мы сидели на полу, поддерживая старуху и не зная, что делать, пока припадок не прошел сам собой. Филипповна очнулась, удивленно повела стеклянными глазами и, заметив, что я все еще держу ее голову, отпрянула и попыталась встать. Кое-как мы отвели ее в другую половину дома, большую комнату с жарко натопленной русской печью.

Я с трудом находил место, куда можно поставить ногу — весь пол был загроможден сухими и подсыхающими семенами — крылатками клена, белым пухом тополей, желудями, желтыми сережками берез, липовым цветом и множеством других растений, которые я не разглядел в полумраке. Стены тоже были заняты висевшими на гвоздях пучками ягод и трав.

— Идите, я теперь сама, — сказала мне Вивея.

Она вернулась в горницу через полчаса. Гости уже ушли, лесник сидел, понуря голову, и его лохматые, густые волосы нависли над лбом, как меховая шапка.

— Я ж говорила, Парамон Петрович, что ей нельзя пить, — тихо промолвила Вивея.

— Ты думаешь, это от вина? — невольно спросил лесник. — Не от вина, это — от горя… — Он посмотрел на меня. — У нее сына немцы тоже спалили. Услышала про Печеники, вот и вспомнила свое…

Утром, впервые за все дни, я разговорился с Вивеей.

Конечно, Вивея не стала за это время красивее, но я просто перестал обращать на это внимание, наверное, привык. Обычно она вставала раньше меня и бежала к озеру купаться. Я просыпался от ее песни, от визгливого восторга Бушуя, кукареканья рыжего петуха и очередной выходки шпака Козыря.

Сегодня же я встал раньше Вивеи. Она вышла из дома в своей обычной «форме» — трусах и майке, но, заметив меня, застеснялась и, нырнув снова в дверь, возвратилась в светлом платье. Платье ей как будто шло, по крайней мере не так выделялись рыжие волосы и мелкие кругляшки веснушек.

— Купаться идете? — спросил я, чтобы что-нибудь спросить.

— Угу, — кивнула Вивея.

— Можно мне с вами? — Я сам не знаю, как и зачем вырвались у меня эти слова.

Она удивленно улыбнулась:

— Пожалуйста…

— Совсем забыл спросить, как старуха?

— Филипповна?.. Уже в лес ушла.

— Вот как… Я места не знаю, где тут купаться…

Мы вошли в лес, звонкий от бестолкового щебета птиц. Казалось, будто они торопились все рассказать друг другу, пока не наступила дневная жара.

— А зачем это она какое-то варево в горшке кипятит? Петрович мне говорил, будто вы знаете?

Вивея ничего не ответила, и я не понял, известно ей что-нибудь или нет. Впрочем, меня это не так уж интересовало.

Возвратившись на кордон после купания, Вивея, торопясь, схватила свой деревянный ящичек непонятного мне назначения и убежала в лес. Она никогда не завтракала с нами, а брала продукты и варила их в лесу, на своей опытной делянке.

Лесник видел, как мы вместе пришли с озера. Обождав, пока Вивея скрылась за деревьями, он весело подмигнул мне:

— Приворожила? А?

Я искренне рассмеялся:

— Да что вы, Парамон Петрович! Место, где купаться, попросил показать. Вот и все.

— А девка она неплохая, дарма, что некрасивая. Вот институт закончит через год, могут лесничихой поставить… Больше тысячи один оклад…

— Почет к тому же… — несколько иронически добавил я.

— А что ж, и почет, коли хотите. А что касаемо женской красоты, так она, скажу вам, вполне от мужского взгляда зависит. Есть, к примеру, писаные красавицы, а смотреть на них — зря время тратить. Одна декорация. А встречаются и некрасивые, ан посмотришь — глаз не отведешь. Да у некрасивых и преданности женской куда больше…

Я с удивлением слушал лесника, недоумевая, зачем он вдруг стал так усердно нахваливать свою постоялицу.

— Да на что она мне сдалась, ваша Вивея! — не выдержал я.

— «Ваша»! — передразнил лесник. Он вздохнул и сразу потерял интерес к разговору. — Да я просто так… Девку хотел пристроить. Все-таки жалко человека…

Мне показалось, что он чего-то не договаривает.

Назавтра я снова отправился купаться. Вивея убежала раньше, и я застал ее на старом месте. Озеро поросло по берегам густым осинником, и вода в нем была черная от перегнивших листьев и торфа.

Вивея подождала, пока я побарахтался у берега, и на кордон мы опять возвращались вдвоем. По дороге она неожиданно вернулась ко вчерашнему разговору.

— Вы у меня спрашивали, что Филипповна варит? Не знаю, что варит. А вот про настой на цветах и травах кое-что могу рассказать, если хотите. Знаменитые у нее получаются настои, прямо сказочный эликсир жизни.

Я недоверчиво улыбнулся.

— Напрасно смеетесь… Вы знаете, кем был сын Филипповны?

— Партизаном.

— Нет, по мирной профессии?

— Понятия не имею.

Вивея недоверчиво посмотрела на меня.

— Разве вам Петрович ничего не говорил?.. Лесоводом он был, вроде меня, только очень способным, талантливым. Павел Федорович Дятлов его звали. Еще когда был студентом, он начал поиски веществ, которые теперь известны под названием стимуляторов роста. Война его застала на практике в этом лесу, он тут кандидатскую диссертацию готовил… Институт эвакуировали, а Павел Федорович остался по заданию, партизанил, но своей научной работы не прекращал… И, мне кажется, многое успел сделать.

— А причем здесь Филипповна?

— Я так сумбурно рассказываю… — смутилась Вивея. — Понимаете, свои опыты Павел Федорович ставил здесь, в лесу, и Филипповна ему помогала. Она лесником работала в соседнем районе. И в войну с ним была… Когда сын погиб, она забрала, спрятала все его записи, расчеты…

Вивея смолкла.

— И что же? — спросил я заинтересовавшись.

— И вот теперь не отдает их, не говорит ничего… А сама что-то делает тайком, вот и вы заметили, какое-то варево варит…

— Так, может быть, все это результат… как бы тут поделикатнее выразиться… — Я показал на голову.

— Нет… Про варево, повторяю, мне ничего не известно. А вот настойки ее по-настоящему чудодейственные. Если такой настойкой поливать, например, цветы, они в полтора, в два раза быстрее растут, становятся крупней, ярче, не боятся засухи.

— Позвольте, позвольте, — перебил я. — В лесу мне встретилось несколько партизанских могилок, а на них…

— Значит, вы заметили?

— Да. Ее работа?

Вивея кивнула.

— Вот так Филипповна! — поразился я. — И что это за настойка, из чего?