Он отбросил ногой сидевшего на дороге Ваньку и грузно, всей тяжестью, плюхнулся на табуретку. В палатке отчетливо запахло винным перегаром.

— Чем вас тут самоедка кормит? — поинтересовался Лесков и небрежно ткнул вилкой в кружочки колбасы на тарелке. — Му-рра… — констатировал он и обвел всех мутным взглядом. — Эрзац кругом… Колбаса — эр-зац… Масло — эр-зац… Хлеб, думаете, ржаной? Двадцать процентов кукурузы и пятнадцать процентов овса… Хотя вы овес любите…

— Хлеб, действительно, того… черствый, а колбаса как раз вкусная, — не согласился Ирек.

— Тебе все вкусное… Ты — татарчонок. Ты конину жрать можешь, а я не могу… Хотя тоже кушал. — Он задумался. — Измельчал народ, измельчал… На севере, правда, еще остался кое-где, бродят еще. Вот это люди! Не то, что вы…

С непостоянством пьяного человека он быстро забывал, о чем начинал говорить, и, не закончив, перескакивал на другое.

— Вот ты… — Он уставился на меня ничего не выражающими водянистыми глазами. — Вот ты, говорю, все пишешь что-то втихомолку, как человек в футляре. А зачем пишешь — неизвестно… Скажи, почему так получается? Вот мой батька семьдесят пять целковых зарабатывал, а за четвертную корову можно было купить. Ко-ро-ву! — Лесков поднял кверху палец. — А мне на корову надо целый год работать…

— Корова-то у тебя, выходит, золотая! — усмехнулся Николай Григорьевич.

— Што, што? — не понял Лесков.

— Золотая, говорю, коровка получается. Двадцать четыре тысячи по твоим расчетам стоит. На старые деньги.

— Ишь ты, грамотей, — Николай Николаевич прищурил один глаз и посмотрел на мастера. — Ты б лучше пол для палаток с начальства стребовал, а то живем, как последние скоты.

— Каждый живет как может, ты — как скот, мы — как люди, — усмехнулся Ирек.

Лесков медленно повернул к нему голову:

— Шо, шо? — Пьяный он соображал довольно туго.

— Послушай, Николай Николаевич, отчего это ты такой злой на мир? — спросил Боровиков.

— А чего доброго в твоем мире, а?

— В моем много доброго, это в твоем мало.

Лесков нехорошо усмехнулся.

— Много! Ожидай!.. Разве есть на свете справедливость! — крикнул он вдруг и распахнул рывком полушубок. — Вот в двадцать девятом явился к нам на хутор такой обормот, у нас лета два работал, ни кола ни двора за душой, грош в кармане — вошь на аркане, — раскулачивать, значит. Экс-про-при-ировать экс-про-приаторов! — Лесков сделал паузу, ожидая, какое это произведет впечатление. — А у нас все своими руками нажито… Вот этими! — Он поднял кверху руки, как проповедник. Руки были жилистые, потные и чуть-чуть дрожали. — Я за берданку и в него — бах, бах… Наповал. А сам на коня да в степь, да в степь…

Он замолк, тяжело дыша, словно не тридцать лет назад, а только что удирал, скакал верхом без памяти по степи.

— Теперь понятно… — не скрывая неприязни, сказал Ирек.

— Чего тебе понятно? — опять прищурился Николай Николаевич.

— Не чего, а что… Понятно, почему ты такой злой на мир. — Ирек встал из-за стола. — Пошли, Ванька!

— Я твоего Ваньку убью, как куропатку. Чик! — Лесков сделал вид, будто целится в собаку. — Сказал убью, значит, убью.

— А зачем ее убивать, тварь божию? Небось, тоже жить хочет, — сказал Николай Иванович. Он распарился от сытного ужина и четырех кружек чаю и был настроен добродушно.

Лесков вскочил с табуретки.

— А мой батька, думаешь, не хотел жить? И брат старшой Степан тоже не хотел? А вот не дали!..

— Ладно, Николай Николаевич, биографию свою в другом месте будешь рассказывать. Иди-ка спать, — сказал мастер.

— А может быть, я еще не на-ве-се-лил-ся? — с пьяным кокетством заявил Лесков.

— Ну, веселись, веселись, если тебе весело. Только чтоб завтра на работе был, как часы.

Вместе с нами Лесков забрался в палатку, но спать не стал, немного покопался в своих вещах и вышел, пошатываясь. И сразу же послышалась его всегдашняя песня. Пел он с надрывом, с пьяной слезой, как цыгане в плохом кинофильме.

— Развеселился… весельчак-щекотунчик, — усмехнулся Боровиков, прислушиваясь.

Мы уже поговорили вдосталь и начали засыпать, когда снаружи послышался осторожный шепот Ирека:

— Николай Григорьевич, а Николай Григорьевич, вы спите?

— Нет, а что?

— Ванька у вас?

— Нету… Он же с тобой пошел.

— А Николай Второй?

— Смотался куда-то. Недавно песни пел.

— Не могу нигде Ваньку найти.

— Да ну, поищи лучше… Может, к Вале забрался?

— Спрашивал, говорит, нету.

Мы наскоро оделись и вышли в ночь. Над тундрой висела бледная, размытая с одного боку луна. Ее слабое отражение дрожало в черной воде озера, но на него поминутно накатывались быстрые облака, и оно гасло. По-разбойничьи посвистывал ветер. У берега монотонно плескалась мелкая холодная волна.

— Ванька! Ванька! Ванька! — сначала тихо, потом все громче поманил Николай Григорьевич.

Никто не откликнулся, только в Валиной палатке зажегся свет. Намокший брезент был прозрачным, и палатка напоминала большой тусклый фонарь.

— Еще этого пьяного нет на месте! Николай Николаевич! — Приставив ко рту сложенные рупором руки, позвал мастер.

В ответ лишь слабо вскрикнул лебедь, заночевавший в зарослях тальника.

Вышел Саня в неизменной засаленной телогрейке и кепке с пуговкой. Вытянув, словно гусь, голову, он стал вглядываться в темноту.

— Вот теперь и маракуй, что к чему! — выразил он свое отношение к происходящему.

— Ни-ко-лай Ни-ко-ла-евич!

— Ванька! Ванька! Ванька!

— Лес-ко-ов! Где-е ты?

Не знаю, почему, но мной овладело чувство тревоги, сначала неясное, потом все более отчетливое. Может быть, в этом была виновата ночь, свист ветра в кустах, сознание, что кругом, на сотни верст, лежит глухая, чавкающая под ногами тундра… — И тут я вспомнил: тол!

Еще никому не говоря ни слова, я вернулся в палатку и наощупь проверил висевший над койкой Николая Николаевича мешок с боеприпасами: ни жестянки, где хранилась шашка тола, ни бикфордова шнура там не было. Сразу вспомнились геофизики, случайно услышанный разговор Лескова и Миши… слова Сергея Сергеича: «С толом, брат, шутки плохи — шандарахнет, и все!»

Волнуясь все больше, я выбежал из палатки.

— Николай Григорьевич! Жестянки с толом на месте нету!

И вдруг мы услышали резкий, как бы вырвавшийся на секунду, но сразу же смолкший, крик. Именно так кричал Ванька, когда ему удавалось на миг освободить свои челюсти от цепкой руки Лескова. Луна зашла за тучу, в темноте отчетливо вспыхнул голубоватый огонек зажигалки и вслед за ним маленький фейерверк желтых искр.

— Бикфордов шнур!.. — ахнул мастер. — Вот гадина!

Отчаянный визг собаки и пьяный, блаженный, захлебывающийся от восторга голос Лескова слились в одно.

— Я ж говорил, что убью Ваньку, как куропатку!

Он, наверное, привязал собаку, потому что огонек ошалело метался туда-сюда на одном месте.

Мы все бросились к нему одновременно, даже тетя Катя, даже Николай Иванович, неуклюже переваливаясь с боку на бок. Вперед вырвался Ирек, но Николай Григорьевич крикнул резко:

— Стой! Да стой же, говорят тебе!

Мы нерешительно замедлили шаг, а Боровиков побежал дальше. Сквозь шум ветра было слышно, как с трудом, тяжело вытаскивал он сапоги из размокшего от дождей болота.

«Успеет или не успеет?» Никто не знал, какой длины был привязан к заряду бикфордов шнур. Я мысленно начал счет секундам. Одна, две, три, четыре, пять… Уже сгорело пять сантиметров шнура, по сантиметру в секунду. Семь… Десять… Пятнадцать… Кажется, что в куске было сантиметров тридцать, не больше.