Я все еще молчу. Я обещаю себе, что, если мне удастся вырваться из этой передряги живой, я никогда в жизни не буду больше ни на что жаловаться. Я повторяю эту мантру-молитву про себя. Тем временем аромат лазаньи и сыра наполняют кухню, и я внезапно понимаю, что очень проголодалась. Эммануэль приносит мне тарелку с порцией лазаньи, посыпанной сыром, с листочком базилика в качестве декора, и ставит ее на стоящую передо мной большую зеленую подстановочную тарелку. Во второй руке у него прозрачный кувшин с узкими гранями, на широкой металлической ножке, наполненный свежевыжатым апельсиновым соком, который он сразу же наливает мне и себе в бокалы. Интересно, если бы он действительно планировал от меня избавиться, суетился бы он так, чтобы меня накормить? Или он решил угостить меня последней трапезой?

Эммануэль возвращается со своей порцией лазаньи и, не проронив ни слова, мы приступаем к еде. Когда я начинаю есть, то понимаю, насколько голодна была все это время. Эммануэль изредка поглядывает на меня, будто хочет убедиться в том, что я все еще здесь.

— Как тебя лазанья? — прерывает он наше неловкое молчание.

— Очень вкусно. Передавайте Анне от меня спасибо, — еле слышно отвечаю я, подняв на него глаза.

— Обязательно передам, — у него непроницаемое лицо. — О чем ты думаешь? — после небольшой паузы продолжает он, все так же стараясь контролировать мои мысли. — Я никогда не могу быть уверенным в том, что происходит в твоей голове, ты абсолютно непредсказуема.

— Это я-то непредсказуема? — спрашиваю я громче, чем хотела. — Вы привезли меня сюда без моего согласия. Как я, по-вашему, должна себя чувствовать?

Его напряженный взгляд вызывает у меня легкий озноб.

— Я понимаю, насколько неприятна для тебя вся эта ситуация — я тебя украл, прямо как Аид Персефону. Поверь мне, я тоже не испытываю радости от того, что сделал, — произносит Эммануэль с досадой. — Знаешь что? До того, как ты пришла ко мне сегодня утром я уже планировал, как буду собирать свои вещи, чтобы уехать прочь из Бостона. Я обдумывал, как именно объясню свой отъезд на кафедре. Я собирался оставить здесь все: свою карьеру, лабораторию, дома, студентов. А знаешь почему, моя дорогая? — я слышу боль в его голосе. — Потому что я не могу больше так жить. Это сводит меня с ума. Так что сейчас мы с тобой поговорим начистоту.

Его руки спокойно лежат на столе и, несмотря на странные слова, сказанные Эммануэлем, он производит впечатление человека, спокойно обсуждающего что-нибудь на деловой встрече.

Наступает молчание. Эммануэль глубоко вздыхает и, видимо, решает не продолжать.

— Что именно сводит вас с ума, Эммануэль? У вас есть абсолютно все, чтобы быть счастливым.

Он усмехается и смотрит на меня так, будто я сказала несусветную глупость.

— У меня нет тебя, — произносит он тихо, и это окончательно сбивает меня с толку. — Ты сводишь меня с ума.

— Я вас не понимаю, — растерянно произношу я.

Когда он вообще успел заинтересоваться мной? Мы знакомы всего ничего. Другое дело — я. Как часто за эти полтора месяца моего постдока в лаборатории Лорэна я мечтала, чтобы он хотя бы однажды взглянул на меня с восхищением.

Словно прочитав мои мысли, Эммануэль отвечает на мой безмолвный вопрос:

— А ты точно уверена в том, что мы с тобой так мало знакомы? — он со вздохом откидывается на высокую спинку стула. — В тот день, когда я увидел тебя впервые, моя жизнь превратилась в сплошной ад. Как сейчас помню, четыре года назад, ты тогда только начала аспирантуру, — на лице Эммануэля неожиданно появляется подобие грустной улыбки. — Я до сих пор вижу, как ты входишь в кабинет Альварес, чтобы подписать какие-то бумаги и задать кучу ненужных вопросов. Так вот, с того самого дня, как я тебя увидел впервые в том проклятом кабинете, мне не было ни минуты покоя. Моя душа будто возродилась в мире живых, но в следующую же секунду свалилась замертво. Как ты думаешь, каково это — жить во тьме и никогда не видеть света, и вдруг познать свет, а потом снова очутиться в темноте? — взгляд Эммануэля тяжелый и задумчивый. — Зачем я тебе все это рассказываю? Ты даже не понимаешь, о чем я.

Уже не в первый раз за сегодня я теряю дар речи. Рядом с Эммануэлем это вполне может стать привычкой. Если мы с ним знакомы так долго, почему я ничего не помню об этом? Правда в том, что я весьма смутно припоминаю свои первые дни в аспирантуре. Я была слишком неопытна и пребывала в огромном стрессе: новая страна, новый город, новые люди вокруг меня, мне все еще было негде жить, а гора документов, с которыми мне приходилось разбираться, только росла. Переезд в Бостон дался мне с огромным трудом. Я и себя-то не очень хорошо помню в то время. И хоть Гарвардский университет и является одним из самых больших учебных заведений мира, я просто не представляю, как можно было не заметить такого мужчину, как Эммануэль.

— Неужели ты действительно думаешь, что оказалась в моей лаборатории по счастливой случайности? — продолжает Эммануэль, прерывая череду моих воспоминаний.

Он встает со своего стула и начинает нервно мерить шагами зал. Его руки за спиной, взгляд устремлен в пол.

— Ты не представляешь, каких усилий мне стоило не взять тебя в свою научную группу. Как же мне хотелось, чтобы ты была как можно ближе ко мне. Я усилием воли заставлял себя не подходить к тебе лишний раз, не разговаривать с тобой, не касаться тебя. В конце концов я изрядно сдал, но я надеялся на то, что мое состояние временно, и моему помешательству скоро придет конец — мне лишь стоит подпустить тебя немного поближе, поговорить с тобой, узнать тебя получше и, когда ты окажешься скучной, посредственной и глупой, мне будет легко вычеркнуть тебя из своего сердца.

Внезапно Эммануэль подходит ко мне. Он наклоняется ко мне и берет мое лицо в свои руки. Его задумчивый взор темнеет, и на мгновение мне кажется, что он намеревается меня поцеловать. Вместо этого он смотрит мне прямо в глаза, и я осознаю, что ранее они показались мне темными из-за его расширившихся зрачков. Я чувствую, как по моей спине бегут мурашки.

— Теперь-то я понимаю, что я лишь использовал все это как предлог, чтобы приблизиться к тебе, — легкая печальная усмешка проскальзывает по его красивому лицу. — Я нагло врал самому себе — в глубине души я точно знал, что чем больше я тебя узнаю, тем сильнее меня затягивает в воронку смертоносного торнадо. Но мне было этого мало. Я хотел большего — больше твоего голоса, твоих волос, твоих глаз, больше тебя в моей жизни.

Эммануэль переводит свой взгляд куда-то вглубь комнаты. Мое сердце отстукивает бешеный ритм.

— Жадность — один из смертных грехов, — продолжает он, снова глядя на меня. — А я ведь и так безбожный, закоренелый грешник. А когда уже нечего терять…, — подмигивает он мне с притворным весельем, которое не отражается в его глазах. — Другое дело — ты, — его улыбка гаснет. — Ты заслуживаешь большего, чем жизнь с чудовищем. Но проблема в том, — его взгляд становится снова холодным и темным, — что я слишком слаб, чтобы вот так просто отпустить тебя.

Эммануэль выпрямляется, его рот плотно сжат. Он прикладывает руку к нахмуренному лбу и привычным движением проводит ею по своим волосам, приглаживая их слегка назад. Из своего опыта общения с Эммануэлем я уже знаю, что этот жест означает, что он раздосадован и обеспокоен.

Все еще сидя за столом, но наконец обретая дар речи, я решаюсь задать свой главный вопрос, волнующий меня на данный момент больше всего. Я втайне все же лелею надежду на то, что он преувеличивает свои прегрешения. Хотя, видя, в какой ситуации я оказалась на сегодняшний день, в склонностях Эммануэля к насилию не приходится сомневаться.

— Эммануэль, вы замешаны в каких-либо других… хм… преступлениях, — аккуратно добавляю я, все еще не придя в себя от прозвучавших откровений, — помимо гибели Рустерхольца? — вся парадоксальность ситуации и мое полное ощущение нереальности происходящего сделало меня не на шутку уверенной в себе. — Что на самом деле произошло с вашим отцом?