— Ты смотрела на меня так, будто вот-вот накинешься с кулаками, — я надеюсь, что Эммануэль хотя бы не замечает, что волосы на моей голове встали дыбом. В который раз убеждаюсь, что для него я как открытая книга. Так как я ничего не отвечаю, Эммануэль продолжает.

— Ты знаешь, кто такая кукквин? — глаза Эммануэля больше не светятся. Они смотрят на меня холодно и изучающе, словно в них замерз голубой лед.

— Нет.

— Это женская версия куколда13, такая вот сравнительно редкая форма парафилии14. Так вот, если бы ты не выглядела так, будто еще немного и взорвешься, то я бы подумал, что ты наслаждаешься увиденным.

Хоть я всегда и жду подвоха рядом с Эммануэлем, но к такому я точно не готова.

— Я не кукквин. Я даже не знала, что такое существует, — я в панике оглядываюсь вокруг, пытаюсь придумать выход из своего бедственного положения.

Эммануэль стоит напротив меня, почти заслоняя мне вид на двери залов, в которых постепенно исчезла уже почти вся толпа ученых из холла — еще немного, и начнется утреннее заседание конгресса, и тогда здесь, в холле, не останется никого, кроме меня и Эммануэля.

Пытаясь разглядеть хоть какую-нибудь возможность для побега, я физически ощущаю на себе взгляд моего мучителя.

— Очень тяжело не обращать внимания, когда прямо перед твоим носом происходит то, что происходит, — от моего недавнего запала и след простыл.

— В следующий раз мне стоит спросить твоего разрешения?

— Я ничего такого не имела ввиду, — как бы мне сейчас хотелось провалиться сквозь землю, думаю я. — Нам нужно идти, доклады, наверное, уже начались, — я показываю рукой на двери залов, которые должны вот-вот закрыться.

— А я никуда и не тороплюсь. Я хочу знать, что конкретно тебя разозлило, — Эммануэль делает еле заметное движение в мою сторону, и у меня перехватывает дыхание. Такое чувство, что присутствие Эммануэля даже в пределах видимости, не то, что в непосредственной близости от меня, выбивает у меня почву из-под ног.

Внезапно на меня накатывает такая усталость, что я еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Я не знаю, сколько еще может продолжаться это допрос, у меня уже не остается никаких сил на то, чтобы держать удар. Может, странный напор Эммануэля всему виной? Или я уже сама не понимаю, чего хочу? Я окончательно сбита с толку.

— Зачем вы меня мучаете? Вы делаете это нарочно? Или все-таки непредумышленно? — глаза Эммануэля расширяются, будто он увидел привидение. — Это же нечестно, Эммануэль. Вам меня мучить незачем. Что я вам такого сделала?

— Я… я тебя не мучаю, — либо мои внезапные откровения так на него подействовали, либо Эммануэль впервые в жизни потерял дар речи. — Я просто пытаюсь тебя понять. Я бы никогда не причинил тебе вреда. Намеренно, — добавляет он так, будто на самом деле возможно причинить вред ненамеренно.

Я не знаю, сколько уже прошло времени, но мы так и продолжаем смотреть друг на друга: его яркие, почти темные глаза читают мои светлые. В отличие от нашего утреннего состязания в гляделки, эмоциональный фон сейчас совсем другой. Я все еще чувствую злость и одновременную усталость, а вот в реакции Эммануэля преобладают совсем другие эмоции. Мне кажется, или он напуган?

Одна секунда, и момент упущен — Эммануэль, будто осознав свою оплошность, вновь закрывается от меня. Ни боли, ни страха, ни насмешливого блеска в глазах — лишь привычная надменная невозмутимость отражается на его лице. Так и не сказав ни слова, он разворачивается и исчезает из моего поля зрения.

То ли всему виной моя усталость и искренность, которая так его поразила, то ли я нашла больную точку в системе его ценности, но сегодня на конгрессе Эммануэль больше не появляется.

Практически вся следующая неделя по возвращении в Бостон проходит без происшествий. Эммануэля я не видела с конгресса. Одна из его студенток уверена, что сразу после него он укатил куда-то в Европу, но это не точно.

Оставшаяся часть конгресса пролетела как в тумане. После нашего странного разговора я видела Эммануэля несколько раз, и каждый раз меня не покидало чувство недосказанности. В свою очередь, Эммануэль ни разу даже не взглянул в мою сторону, по всей видимости, решив, что я получила и так слишком много его королевского внимания и большего я не заслуживаю. После своего пленарного доклада, который вызвал бурные овации зрителей, Эммануэль сразу же уехал. Как бы я ни боялась его присутствия на моем докладе, в глубине душе я все же надеялась, что он придёт. Но он так и не появился. И да, несмотря на мое волнение, я выступила достаточно неплохо, но все же меня не покидало чувство, что, если бы он был рядом, я бы чувствовала себя увереннее. Я, наверное, схожу с ума. В противном случае, как один и тот же человек может внушать ужас, трепет, и одновременно незыблемую уверенность в том, что все будет хорошо?

Я занята подготовкой своего предложения по новому проекту, мне осталось немного доработать и добавить иллюстрации, которые я делаю собственноручно, и окончательно вычитать текст. С Изабеллой мы практически не общаемся — как правило, она работает в наушниках, из которых едва слышна попсовая музыка. Я даже рада этому, потому что мне ничто и никто не мешает сосредоточиться на работе, к тому же Изабелла не самый приятный собеседник. Мне хватает приятного для меня общения в лаборатории и на обеденном перерыве или за кофе.

Я решаю поработать в лаборатории в середине недели, в среду или четверг, а еще мне нужно сделать фотографии для моего проекта, поэтому я узнаю у Бруно и Вуна, когда они планируют там быть, чтобы совместить приятное общение с полезным делом.

Когда я прихожу в лабораторию с утра, только захватив лабораторный халат из своего офиса, я вижу, что Изабелла, Бруно и Вун уже заняты работой за своими столами. Почти следом за мной в лабораторию заходит профессор Рустерхольц, а за ним — Мария, сразу скромной тенью проскользнувшая к своему столу.

— Изабелла, я как раз вас искал, — обращается Рустерхольц к моей соседке по офису, слегка кашлянув, — чтобы попросить вас помочь Марии доработать скрипт15 по статистическому анализу.

— Я здесь никому не ассистент, — спокойно отвечает Изабелла, не поворачивая головы. — Пусть сначала почитает мои статьи, там есть вся информация.

Рустерхольц, который, судя по всему, собирался поправить свои очки, замирает с поднятой рукой, почему-то отвечает «да» и так и выходит из лаборатории с криво сидящими на носу очками. Мария занята своей работой, словно происходящее не имеет к ней никакого отношения, мы с Вуном молча переглядываемся, а Бруно сидит за своим столом спиной к нам, и я вижу, как его плечи трясутся от беззвучного смеха. Да, Мария, почему-то и в этот раз никто не позаботился о том, чтобы облегчить тебе жизнь. По тому, как часто Изабелла выдает искрометные заявления, я понимаю, почему многие ее изречения уже разошлись на цитаты. Я вспоминаю слова Вуна о том, что было бы неплохо, если бы Изабелла месяц-другой поработала непосредственно с Лорэном — тогда точно прикусила бы свой язык.

Я задумываюсь о том, что такое жизненное испытание не пошло бы на пользу ни одному здравомыслящему человеку (если только этот человек — не ученый, естественно). Я холодею только от одной мысли о том, что было бы со мной, и как долго я бы протянула, окажись у Эммануэля место в группе и для меня. Вряд ли бы я долго протянула. Как хорошо, что судьба сжалилась надо мной и огородила меня от прямого взаимодействия с этим вездесущим губительным голубоглазым демоном. Если я чудом могу справиться с собой и своими нервами, видя его в течение нескольких минут в неделю, что бы я делала, будь я с ним в непосредственной близости? Смогла бы я работать с ним каждый день, каждый день ощущать на себе этот пронизывающий меня насквозь напряженный взгляд, который словно изучает меня (а может, мне это кажется?)? Каждый день мне необходимо было бы докладывать ему о проделанной работе и успехах студентов, и для этого каждый раз мне приходилось бы проходить мимо стола его заносчивой ассистентки, выдерживая ее пренебрежительный взгляд. И, в конце концов, терпеть его ироничные комментарии по поводу проделанной мною работы, и это в случае его хорошего настроения. И не дай бог попасться к нему на глаза, когда настроение у него плохое.