― Но народу нужны герои. Если брать за образец Сэй-Сёнагон ― великой державой не станешь. Нашему народу нужен и великий полководец Ода Набунага, и великий фехтовальщик Миямото Мусаси ― чтобы те, кому Гакусуинов не светит, шли в военные училища, а кто и на это не способен ― хотя бы увлекались кэндо и мечтали о смерти в бою. Иначе опять приплывут чёрные корабли ― и это уже не получится отменить вместе с сёгунатом.

― А может, просто не надо пытаться делаться великой державой? Живёт же Тайланд.

― Тайланд наша армия защищает. Даже агитационные плакаты для них печатаем.

― Ну вот бы и нас кто-нибудь защищал.

― Кто защищает ― тот и владеет. Это знают даже коммунисты.

― Но в эпоху сёгуната как-то жили.

― Голодно жили в эпоху сёгуната,― напомнил Кимитакэ,― Загляни в учебник истории ― не школьный, а потолще. В годы изоляции голод примерно приходил раз в сорок лет. Это всего лишь маленькие буковки на странице учебника и даже историям Ихары Сайкаку посвящено больше места. А ведь каждый раз голод забирал не меньше миллиона человек, а рисовые склады на Сакате опустошались дочиста. Да, в это трудно поверить, когда сидишь пьёшь зелёный чай под журчание воды в традиционном садике ― но прямо сейчас в деревнях, что ютятся среди дремучих лесов на севере того же самого острова люди настолько бедны, что новорождённым девочкам заматывают голову в вечернюю газету, пока не задохнутся, а старики, почуяв срок, на своих двоих отправляются в чащу ― чтобы больше не вернуться. Мы совсем не маленький архипелаг ― мы ненамного меньше Германии. А население у нас и вовсе огромно: его хватило бы, чтобы заселить половину просторов России. Людей, которыми управляет мой отец и на которых наживается твой отец ― их в нашей стране очень много, а полей и пастбищ больше не становятся. И потомки самураев ― самые бедные из жителей нашей страны, ведь служили самураи за рис, а не землю. Чтобы они не стали разбойниками ― мы отправляем их в армию. Чтобы прокормить армию и страну, чтобы было, куда переселять излишки населения ― нам необходимы колонии. Весь мир охвачен войной ― а у нас нет ресурсов. Мы не голодаем сейчас, как при сёгунах, только потому, что у нас есть колонии. Они есть у всех европейских держав. Без дешёвой еды и руды, без могучей армии ― не достигнуть нам утончённой культуры.

― И до каких пор мы будем возделывать чужую землю, политую нашей кровью?

― До тех пор, пока времена настолько не изменятся, что это всё перестанет вообще что-то значить.

Соноко хмыкнула. Попыталась налить себе чаю, но в чайнике уже было пусто. Она так и осталась сидеть с пустой чашечкой.

― Некоторые люди не только ждут, но и готовы сами менять эпоху. А некоторые не против, чтобы их на фронт отправили. Это называют героизмом ― хотя что героического в послушании? Самураев древности на войну никто не посылал ― они сами туда шли, оставляя за собой опустошённые земли.

― От меня больше толку в тылу. И не надо говорить, что все просто подчиняются. Я знаю людей, которые живут по-другому.

― Ты что, тайное общество какое-то отыскал? И тебя туда даже приняли..

― Тайные общества у нас вообще-то запрещены,― напомнил Кимитакэ,― Времена-то военные.

― Разве есть преграды для настоящих патриотов?

― Всё не так просто, как тебе кажется.

― ..И в этом обществе настоящих юных патриотов,― Соноко торжествующе заулыбалась,― есть девушка, да? Она намного лучше, чем я. Ты не можешь выкинуть её из головы. И ты мечтаешь отличиться перед ней, быть с ней или хотя бы умереть за неё. Это за такую, как я умирать не интересно!

Она говорила и говорила, но в голосе не было ни злобы, ни даже ревности. Совсем напротив, щёки раскраснелись, глаза блестели, а само лицо выражало торжество и триумф, ― как будто она только что лично утопила целую эскадру американских кораблей.

― Не надо фантазировать!― произнёс Кимитакэ.― Нет никакой другой девушки!

― А кто же тогда есть в этом тайном обществе?

― Я не могу отвечать на вопросы о твоих же фантазиях.

― Ты не можешь сказать. Ты не решаешься сказать!

― Я всегда говорю то, что есть!

― Хорошо, я делаю вид, что тебе поверила!

Что-то странное случилось в комнате. Всё те же светлые стены, всё тот же стол, всё тот же светильник. Всё те же двое за этим столом. Всё те же окна, заклееные для светомаскировки газетами.

И всё равно что-то в ней изменилось. Как будто над столом только что пролетел призрак. Призрак давно исчез, ты уже сомневаешься, действительно ты видел то, что видел ― а комната уже всё равно другая.

― По пути сюда я читал старый журнал,― нарушил молчание Кимитакэ,― и вдруг вычитал, что умер д'Аннунцио. А я и не знал.

― Я слышала фамилию, но не слышала, кто такой. Судя по фамилии и известности, могу предположить, что это не какой-то твой родственник.

― Это такой крупный современный итальянский писатель. Хотя судя по тому, что умер и в старости ― больше не современный. Он умер, оказывается, ещё в тридцать восьмом.

― Ну, мне тогда было лет десять. В том возрасте я любила только стихи про зверушек, написанные женским письмом. Давай, рассказывай, что за деятель.

― Для начала ― цитата.― Кимитакэ развернул журнал и начал зачитывать:― “Достигнув осуществления в своей личности тесного слияния искусства и жизни, он открыл на дне своей души источник неиссякаемой гармонии. Он достиг способности беспрерывно поддерживать в своем уме таинственное состояние, рождающее произведение красоты, и мгновенно преображать в идеальные образы мимолетные впечатления своей богатой жизни… Обладая необычайным даром слова, он умел мгновенно передавать самые неуловимые оттенки ощущений с такой рельефностью и точностью, что иногда только что выраженные им мысли, теряя свою субъективность благодаря удивительному свойству стиля, казались уже не принадлежащими ему… Все слушавшие его в первый раз испытывали двойственное впечатление — восторга и отвращения…”. Как нетрудно догадаться, это он о себе.

― О-о-о! А он умел себя похвалить!

― Он родился во время шторма на борту бригантины “Ирена” ― во всяком случае, так ему запомнилось это событие. Рос на юге Италии, где щедрое солнце и беспечная нищета, козы пасутся в античных развалинах, а деревянные статуи святых рыдают сверкающей кровью. Даже самые простые моряки и крестьяне тех мест страшно горды и суеверны, и крепко ценят то, что переводится с итальянского как “святой трепет ужаса”. Чтобы их впечатлить мало парижских измен или немецкого любовного соперничества: непременно нужно, чтобы двое прекрасных юношей претендовали на внимание ещё более прекрасной дочки мельника, и потом один соперник заколол другого ножом, и ему за это отрубили голову, а его сестра умерла от несчастной любви к этому убитому, а сама девушка после такого ушла в монастырь, у неё открылись стигматы и она тоже потом умерла. Вот почему творчество Д’Аннунцио так непровдоподобно при чтении и так поражает, поставленное на сцене.

― Теперь ясно, отчего в Токио его так плохо знают. Для нашего чопорного города он слишком кансайский. Весь тираж расходится, не покидая Осаку.

― Соглашусь, наши новейшие писатели слишком серьёзны и ничуть не итальянцев не похожи. Есть конечно какие-то проблески у Танидзаки-сенсея, но и у него женские персонажи больше грозят скандалами, чем их устраивают.

― В этой области я тебе доверяю. Но мне у Танидзаки очень “Наоми” понравилась. Так здорово читать, как эта школьница взрослого инженера унижала!

― О, д’Аннунцио не позволил бы какой-то школьнице себя унижать! Уже в иезуитской школе он питался, чем кормили, а все деньги тратил на духи, перчатки и шарфы и вообще был может не самым умным, но хотя бы самым модным. Он уже тогда понимал, что современная академическая наука слишком сложна, чтобы по-настоящему впечатлять. А красота и изысканность всегда знамениты. Я, признаться, до одного недавнего случая не знал, что такое возможно и у нас, со всеми нашими школьными правилами.