По соседству рухнул Леви, обдав лилейным смрадом. Куртка пианиста была порвана поперёк, под глазом наливался фингал. Вид, тем не менее, был боевой.

― Защитим патриотов,― крикнул пианист на каком-то странном немецком, сжимая ножку от стула,― Да здравствует власть императора!

Брызнуло разбившееся стекло. Кими прыгнул почти вслепую и провалился в уличную темноту. Фуражка слетела и поскакала вглубь переулка. Ловить её было нельзя ― из ресторанчика выбегали двое с заранее подготовленными дубинками.

Кими бежал, а асфальт в сырых лужах плясал под ногами. Сначала он пытался удержать равновесие, но потом сообразил, что достаточно прыгать в ту сторону, куда несёт и стараться при этом дышать носом. Переулки сплетались и расплетались, а выше трепетали скрещенные провода. Ноги преследователей стучали за спиной, словно быстрые удары испуганного сердца.

В очередном прыжке он вдруг осознал, что на войне и правда не так уж и страшно: у солдата столько мелких дел, а смерть так внезапна, что человек просто не успевает по-настоящему испугаться. К тому же, на линии фронте не приходится, надрызгавшись парфюмерией, убегать от тайной полиции вонючими токийскими переулками.

Кими пулей вылетел на бульвар, чудом не попал под рикшу и ввинтился в толпу, заползавшую в трамвай номер восемь. Он точно помнил, как прорвался по ступенькам. Но когда трамвай тронулся, обнаружил, что вцепился в задний поручень, да так и повис.

Из форточки слышались обрывки разговоров:

― А военная полиция вчера в Гиндзе облаву сделала. У одной мэйко нашли в шкафу католического священника и череп для чёрной мессы.

― Чёрных месс у католиков не бывает, это коммунистическая пропаганда!

― А мне что вот рассказывали: Император, министры, основные генералы уже давно спрятаны в специальном подводном бункере. И только к гейшам выходят!

Кими выдохнул и задрал голову. Наверху, в зарослях проводов, прыгал огрызок луны, жёлтый и нетрезвый. Внизу, под ногами, трепетали бесконечные рельсы.

― Ох, у меня ж дома детки, Мамору и Мияко,― продолжал жаловаться всё тот же невидимый голос,― Если почуют, что мамы долго не будет ― они ж весь дом разгромят!

― Вы не думайте. что я бесплатно еду,― обратился Кими к грустному морщинистому человеку в мятой шляпе, что стоял возле открытого бокового окна,― мне просто места не досталось. Я не хулиган какой-нибудь! Нет! Я в Гакусуине учусь! От меня не сильно пахнет?

Грустный человек посмотрел обречённо и, насколько позволяла теснота, приложился к флакону с аптечной настойкой боярышника.

Поездка оборвалась в пригороде, где за чёрными заборами спят почти одинаковые дома. Кими добрёл до калитки и вспомнил, что не был дома с тех пор, как ушёл вчера в школу.

“Будет скандал”,― подумал кто-то у него в голове. Но Кими знал. что ничего подобного не случилось. Акамацу наверняка позвонил и объяснил, в чём было дело. Была у старосты такая особенность.

«Видимо, я устроил что-то не то»,― Кими опёрся о столбик калитки и попытался задуматься. С третьей попытки он решил, что всё в порядке и он ничего такого не сделал.

Осталось только объяснить чудовищный запах лилий.

“Скажу, что был с женщиной”,― решил Кими. Через секунду понял, что это мало того, что правда, но впридачу ничего не объясняет. Пришлось додумывать до конца ― “Скажу, что был с женщиной, мы поссорились и она на меня целый флакон вылила!”. Но и этого было мало. Тогда он закончил ― “И ещё скажу, что ни о чём не желаю и мне не за что извиняться!”.

В гостиной горел свет и перекатывались разговоры. Похоже, там собралась вся семья и кто-то ещё с подозрительно знакомым голоском. Звонкий голосок то вспыхивал, то затихал. И ещё играла тихая-тихая, совсем неразличимая музыка, хотя патефона дома, кажется, не держали.

Кими снял ботинки и прокрался в гостиную, надеясь, что его никто не заметит.

Обставленный свечами стол впечатлял ― имелся рис, бататовая каша, редька, приправы и характерные французские булочки, которые Оно-семпай звала “куросанами”. Ну и сакэ, само собой.

― Бурику-сан бы это не одобрил!

Спиной к стене сидели мама, кот и младший брат, а под такамоно расселись отец, и ― новый одноклассник, Сатотакэ Юкио!

Юкио-кун уже вполне освоился. Он что-то увлечённо рассказывал, встряхивая безукоризненно сверкающей причёской.

― Кими-тян, присаживайся,― отец был настолько счастлив, каким его не видели уже несколько лет,― Угощайся. У тебя такие замечательные одноклассники, столько вкусного приносят. Почему ты никогда не приглашаешь их в гости?

― Я думал… они вам не понравятся,― только и смог произнести Кимитакэ.

― Умные дети нравятся всем. Особенно, если у них родители хорошие. И друзья, Кими-тян, это ужасающе важно. Думаешь, почему мы тебя в эту школу отдали? Зачем люди на юридический Токийского университета поступают? Что, в других университетах юридического нет? Или там какие-то законы другие? Связи, Кими-тян, связи! Кто на одном курсе с министром учился, тот в жизни не пропадёт… ну разве что героем войны станет. Вот увидишь, Кими-тян, лет через тридцать, все твои однокашники станут кем-нибудь, но станут. И ты станешь! Неизбежно станешь. Чем выше вода ― тем выше корабль.

― Кими-тян у нас человек искусства,― заметила мать, подливая чай Юкио,― Ему твои разговоры не интересны.

― Ну вот посмотри, Юкио-тян у нас тоже человек искусства. Но смотри, какой приятный. Как солнышко светится!

― Скорее, как луна,― улыбнулся Юкио,― Я отражаю свет от вселенского огня. Очень осторожно отражаю. Чтобы никого не обжечь.

Видимо, он не возражал, когда к нему обращались, как к маленькому ребёнку.

― Ну да,― согласился отец,― Но всё равно, посмотри, Кими-кун, как сияет твой приятель! Сияет, как новенькая монетка. Если ты берёшься за прекрасное, почему сам таким мрачным ходишь? Ты весь в меня Кими-тян, такой же мрачный. Поэтому я и говорил всегда, что тебе лучше чиновником работать, чем чужие души потрошить. На портреты посмотри наших великих классиков: Сайкаку, Басё, Байкэн ― все приятно улыбаются, в модной одежде по своей эпохе. А ты даже у себя дома сидишь пасмурный, как коммунист в одиночной камере.

― На Кими-тян русская литература сильно влияет,― заметиа мама,― Я когда-то много читала старые переводы, всё-таки дочь директора щколы. Так там мрак, начинается уже в биографии автора. Вот был в Голландии такой писатель, он подписывался Мультатули ― то есть “многострадальный”. И для русских он образец! Причём, конечно, не целиком. Что у него жена была умница и какой он дом себе в конце жизни купил, русским не интересно. Русским нравится, что его со службы выперли и что его первый роман якобы продавали очень дорого, чтобы никто не купил. А о чём этот роман, им всё равно, что они его не читали, у них своих романов хватает. Просто у русских сложилось, что любой писатель должен быть такой мультатули. Одного придворным камердинером работать заставили, другого послали на Кавказ искать приключений, третий продолжение своей лучшей книги сжёг. Они просто все хотят быть с народом, а народ любит мучеников и страстотерпцев. И только после этого понимаешь, как тяжело приходилось Толстому. Граф, богач, любимая жена, поместье огромное, каждая книга с огромным успехом расходится. К смертной казни по молодости лет не приговорён, из страны не высылался, психическими болезнями не страдал, на помойке за рынком горло себе тупым ножичком не резал. Даже водку толком не пил! Что он только не делал, чтобы получить мученика: и университет бросил, и на войне был, и с церковниками ругался: ничего не выходило. Пришлось идти бродяжничать. Потом революция, разруха, чистки: иначе люди не поверят, что писатель жизнь знает. А сейчас, я слышал, при Сталине ― он сам поэт, он знает публику ― в Сибири построили специальные лагеря, чтобы писатели там страдали.

Но Кимитакэ не мог сосредоточиться ни на его словах, ни на том, что он задумал для оправдания. Сил хватало только на то, чтобы смотреть на середину стола.