― Казнь в наше время нужно заслужить,― заметил директор школы,― На войне умирают как попало. Иногда не успевают даже поесть. Новое вооружение, новые масштабы. Если бы ты знал, как сильно всё поменялось с тех пор, когда учили меня… Я не советую тебе равняться на живых героев. В наше время страна признаёт только мёртвых.

― Но почему?

― Так удобнее. Мёртвый человек ничего уже не учудит. Не потребует рисовых клёцок, не сядет играть в маджонг, не запятнает себя ещё каким-нибудь, как ты выражаешься, извращением. Погибшие воины очень важны для отечества. Вот почему их повышают посмертно на одну ступень, а из личного дела вычёркивают все взыскания.

― Это очень глубоко,― заметил Кимитакэ,― Это очень, очень глубоко. Но знаете, у меня есть ещё одна мысль, весьма стратегическая!

Школьник был уже достаточно пьян, чтобы перейти к анализу стратегий генерального штаба.

― Говори,― сказал директор школы,― Будем считать, что это сочинение на вольную тему.

― Смерть героя ― это не просто смерть и исполнение долга. Смерть героя ― это не просто возможность очистить его образ от оплошностей и нелепостей. Всё и сложнее и проще. Представляете, это так просто понять,― на этом месте Кимитакэ почти рассмеялся,― что я думаю, мало кто даже в нашей стране на это способен. А ведь и понимать нечего ― достаточно приглядеться. Может быть, где-то в России или во Франции и живёт прямо сейчас такой понимающий человек ― но не у нас. И это делает нас весьма уязвимыми.

― Так покажи мне это!

― Всё дело в том, что жизнь случайна, изменчива, и невзгоды преследуют каждого,― начал Кимитакэ.

― Ты говоришь, как монах.

― Если для того, чтобы вы увидели, мне придётся пойти в монахи ― я готов…

― Голова у тебя и так достаточно острижена. Продолжай.

― Так вот, что же следует из этой случайности, изменчивости и невзгод если посмотреть с точки зрения искусства? И если, к примеру, в европейском романе есть главный герой, сюжет, начало, конец, название, мораль, текст разбит на главы ― то в подлинном происшествии сложно выделить главного героя, однозначный сюжет, несомненное начало и бесспорный конец. И уж тем более сложно найти мораль. Поэтому если вы где-то видите историю из жизни, из которой торчит мораль ― это история либо придуманная, либо рассказчик чего-то не договаривает.

― А если писать роман о событии, которое уже произошло? К примеру, такое интересное тебе Восстание Молодых Офицеров.

― Тут, конечно, от автора всё зависит,― заметил Кимитакэ,― Искусный автор может написать роман о Восстании Молодых Офицеров, а само восстание при этом не показать. К тому же, у Восстания были причины. И были последствия. Про них тоже надо рассказать, а это дополнительные главы. Даже неясно, не обернулось ли их поражение победой ― ведь идеи Восстания были возвышенны и благородны. Я скажу даже больше: Восстание Молодых Офицеров м само по себе произведение искусства, вроде театральной постановки. Конечно, оно необычно. Но ведь это не наука, не производство и не ритуал. Это просто некое событие с началом, концом и моралью. Даже на главы разбить можно.

― Так может быть дело в основной идее ― в благородстве?

― Тут сложнее. В нашей древней литературе образцовым жанром считается не роман, как у европейцев, а дневник ― который как раз тоже лишён и образцового сюжета, и начала, и конца. В принципе, и биографию можно рассказывать не в виде некой линии от колыбели до могилы, а просто в виде фрагментов, историй из жизни великого человека, которые можно читать в любом порядке. Так устроены “Записки из кельи” или, например, “Хагакурэ”. Такое изложение сохранит изменчивый образ куда лучше, чем обычная биография: ведь очень часто пересказ меняет смысл истории на противоположный. В школе нам рассказывают, что, к примеру, Фукудзава Юкити был великим просветителем, который отдал все силы возрождению Японии и постижению европейских наук. Но если вы рискнёте прочитать его сочинения, у вас сложится совсем другое впечатление об этом человеке. Большая удача, что эти писания ещё переиздаются, но уже не читаются. Потому что даже среди европейцев и корейцев сложно найти человека, который бы так оскорблял японский народ и настолько сильно его ненавидел. Его раздражало в японцах всё ― и наши женщины, и наш язык, и даже обычай сидеть в нужнике спиной ко входу. Образ Фукудзава-сэнсэя, который предстаёт перед читателем, напоминает не великих учителей древности, вроде Конфуция, Лао-цзы или монаха Догэна ― а скорее Смердякова из романа Достоевского. Но он сам давно мёртв и сочинения его мертвы ― и только в таком виде Фукудзава-сэнсэй может внушить уважение.

― Может быть, всё дело в том, что достижения учеников и общая слава затмили его заблуждения? А печать портрета и переиздание книг ― просто отвлекающие манёвры. Едва ли кто-то сейчас будет заучивать наизусть «Стихи с названиями всех стран мира». Да и «Положение дел на Западе» с тех пор весьма изменилось.

― Тут есть и другое. Если человек творит искусство ― не важно, в какой форме, потому что просвещение и война тоже искусство ― то рано или поздно у него возникает соблазн: а что если превратить свою жизнь в роман? Причём в европейский роман ― ведь такие романы нравятся простым людям. Чтобы оправдать начало и создать невероятный финал. И в финале непременно что-нибудь грандиозное: скандал, катастрофа, смерть прямо на сцене. Что угодно, чтобы пленить зрителей.

― То, что ты говоришь, очень разумно,― сказал директор школы,― Но забыл одну небольшую деталь. Если человек делает из жизни роман или театральную постановку ― он не просто становится главным героем. Он и всех остальных в свою постановку вовлекает. Сам же говоришь ― “пленить зрителей”. То есть даже зрительный зал взять в плен. И одни из пленных становятся хорошими, потому что помогают ― а другие плохими, потому что мешают, но никто не может отсидеться в зрительном зале... Но так же устроена любая власть. И берегись, если она опознает в тебе конкурента!

Кимитакэ нашёл бы и другие невероятные темы разговора, но тут заметил, что за спиной адмирала что-то шевелится.

Это был Юкио. Он прильнул к окну и делал своему однокласснику самые разные знаки. Все они сводились к тому, что пора сворачиваться и честь знать.

А значит ― с документами всё получилось. Они всё-таки отыскали адрес прежнего учителя каллиграфии.

― Мне… пора домой,― выдавил Кимитакэ и кое-как смог встать.

Адмирал провожал его улыбкой. А когда школьник

― Ты войны не бойся. Ты на ней не погибнешь.

― Вы имеете в виду трудовую мобилизацию?

― Я имею в виду,― ответил директор школы,― что я отлично знаю, сколько ты проживёшь и как погибнешь. Это случится не на войне. Ни на этой, ни на какой-то другой.

― И… как же это со мной случится?― Кимитакэ ощутил, как холодный пот выступает на лбу.

― Это случится примерно через тридцать лет и у тебя будет возможность выбрать её обстоятельства. Все произойдёт здесь, совсем неподалёку, в черте Токио. Когда тебе шестнадцать ― кажется, что тридцать лет очень много. На самом деле тридцать лет ― чудовищно мало. Поэтому приложи все усилия, чтобы не растратить эти годы понапрасну.

― А вы можете подсказать, кто меня убьёт?

― Болезнь желудка. Можешь идти.

Кимитакэ понимал, что добыть адрес Старого Каллиграфа ― это только первый шаг. И когда наступит время сделать второй ― пока неизвестно.

Юкио, конечно, всё уже решил, но пока хранил молчание и даже в школе никак не чудил. И это было разумно. Что, если адмирал догадался про их визит и готовит ответную подлость? Или, как это часто бывает на войне, вмешается какая-нибудь случайность?

Он даже нарисовал несколько дополнительных каллиграфических печатей и развесил их в доме, на заборе и даже в миниатюрной беседке за теплицами, куда отец иногда прятался от всей этой жизни.

Кимитакэ до сих пор боялся отца, ― но теперь что-то перевернулось в школьнике и он начал даже жалеть этого стареющего чиновника. Отец был человеком самым обычным, какому должно быть удобно в мире, построенном для таких же, как он ― но вместо этого отца просто не замечали и игнорировали. Он крепко держался усвоенных в школе конфуцианских принципов, но не нашлось никого, кто пытался бы заставить его их нарушить. Как пережить скудость войны, служебные интриги, неспособность понять даже собственную семью? Принципы гласили, что ответ может быть только один: терпеть дальше.