Открыл ему сам банкир ― всё в том же строгом сером костюме, но под глазами заметные тени.

― Да это же ты, Кими-кун…― произнёс он,― Заходи, я так рад тебя видеть.

― А где слуги? Где все?

― Спят. Все спят. В этот час все ещё спят, кроме стариков и шпионов.

Кимитакэ вошёл в прихожую. На первый взгляд в ней ничего не изменилось. Но уже снимая обувь, он почуял ― в доме произошло что-то важное.

Хозяин подошёл к той самой двери и отодвинул, словно приглашая незваного гостя.

― А ты ещё занимаешься этим свои юхицу?― поинтересовался он.― Мне Соноко что-то про это рассказывала. Что ты в своём возрасте уже изрядный каллиграф.

― Я хоть и каллиграф,― сказал Кимитакэ,― но юхицу ― то есть имитацией чужого почерка ― не занимаюсь. Вот мой дедушка Садотаро ― тот всю жизнь практиковал юхицу, хоть и считал его искусством низким, для женщин. Меня же интересует вэнь в чистом виде.

― Недурно, недурно. Хотя и скучно наверное ― писать всё время чужие слова…

Приёмная банкира была теснее, чем та, где он разговаривал с его дочерью. И тут царил хаос ― низкие, по европейской моде, кожаные кресла в беспорядке вокруг низкого столика, а сбоку ― наполовину сложенная ширма. На столе стояла бутылочка из белого фарфора ― очевидно, сакэ того самого сорта Дайгиндзё, про которое он только что вспоминал.

Воздух пропитан табачным дымом и повсюду ― переполненные пепельницы и почему-то чашечки с икэбаной в новомодной “лохматой” манере.

― Что случилось?― спросил Кимитакэ.

― О, ты заметил.

― Заметил, но не знаю, что именно.

― Соноко пропала.

У Кимитакэ закружилась голова ― как если бы его долго вели с завязанными глазами, а потом вдруг сорвали повязку и он обнаружил, что стоит на обрыве над немыслимой глубины пропастью.

― Её похитили?― спросил он.

― Если и похитили ― ничего не сообщали,― пробормотал банкир,― Просто не вернулась из школы. Оттуда ― ушла, а сюда ― не пришла.

Невольно вспомнились те опасные ребята, с которыми он столкнулся в прошлый раз.

― Я… слышал, что возле парка Сагояма собирается отборная шпана,― предположил Кимитакэ,― На улицах становится всё опасней.

― Она мимо парка никогда не ходила. Знала, что там опасно. Но их уже допрашивают.

― И что они рассказали?

― Пока ничего не вспомнили, но на фронт уже просятся.

Кимитакэ припомнил более серьёзных противников, которых они повстречали на чёрном рынке.

― Может быть, это сделали какие-нибудь более опытные бандиты?― предположил он.― Которым не порезвиться, а денег нужно. Так даже проще ― деньги у вас есть.

― Нет. Долго объяснять и бесполезно рассказывать ―

― А она говорила о чём-то таком? Может, записку оставила?

― Если бы что-то такое было, я бы тебе об этом сказал. А пока могу лишь признаться, что я никогда не понимал мою Соноко. Сперва она была слишком маленькой, потом вдруг выросла, но понятней не сделалось. А вы с ней ладили. Ты её, кажется, понимал. Ведь вы так молоды, молоды…

Он налил себе чашечку ароматного жёлтого сакэ. Вопросительно посмотрел на школьника.

Тот развёл руками ― как бы намекая, что он в полном распоряжении хозяина дома и как он решит, так и будет. Хозяин без единого слова налил в соседнюю и протянул. Рука у него была длинная, как стрела башенного крана.

Кимитакэ принял чашечку и с поклоном и тут же глотнул.

Фруктовости в напитке было так много, что она почти перебивала алкогольную горечь. Внутри черепа словно забегали весёлые пузырьки, а глаза захотели перебраться на лоб.

Вспоминая события последних дней и разновидности алкоголя, которые ему довелось принять из рук страдающих взрослых, Кимитакэ задумался, когда же дойдёт до других подобных напитков ― скажем, до обжигающего французского коньяка или ледяной русской водки. А потом волна одуряющего тепла смыла и эту мысль.

― А вот скажи,― сказал вдруг хозяин,― Ты слышал про такого деятеля культуры, по имени Мицуо Накамура? Его стихи были популярны в дни моей молодости. Я тут поинтересовался, чем он сейчас занимается, неужели пишет что-то в новомодном патриотическом духе, про “Когти и зубы врагов — вырвем с корнем!” и всё такое. Оказывается, сейчас он переводит какого-то француза по имени,― банкир сверился с записной книжкой в кожаном переплёте из змеиной кожи,― Андре Жид. Что ты про это скажешь?

― Ну, человек искусства работает по многим направлениям.

― А кто вообще такой этот Андре Жид?

― Насколько я понял из того, что пишут в журналах, его не особенно читают даже во Франции, но зато все слышали про его короткий плащ и фетровые мексиканские шляпы. Не знаю, продаются ли такие у нас, особенно сейчас, с этой войной на море.

― Однако слава о его шляпах дошла даже до наших островов.

― Вопрос упорства. Вот Марселя Пруста у нас тоже мало читают. Зато даже мои одноклассники знают, с кем он развратничал, не покидая пробковой комнаты. И очень просят у меня книгу о его жизни и творчестве. По-моему, это тот самый случай, когда каждый находит в значительном авторе именно ту сторону, которая ему ближе.

Банкир поразмыслил над этим, затем спросил уже про другое:

― А про Луи-Фердинанда Селина что слышно? Я не очень знаком с его сочинениями, но фамилия запомнилась. Какая-то не по-французски простая. Его собирались переводить где-то лет пять назад, но так и заглохло.

― В газетах пишут ― по прежнему живёт в Париже и публикуют фотографию его прославленного кота. Много курит, восхваляет правительство Виши, обличает мировое еврейство и призывает к геноциду, мечтает умереть, играя на флейте. И за это его презирают все левые французские писатели. А сам Селин по-прежнему презирает не только левых французских писателей, но и всё человечество целиком. Что неудивительно для врача-венеролога с бедной парижской окраины ― ведь в мир он смотрит через известные места. Думаю, если лет через десять власть не сменится, его включат в школьную программу по литературе.

― Вот!― и палец банкира с пожелтевшим от табака ногтём чуть не уткнулся Кимитакэ в нос.

― Что такое?

― Если бы ты знал, как Соноко нравилось проводить с тобой время ― ты бы не презирал себя так сильно, как этот французский Селин. Пожалуста, пойди, посмотри в её комнате ― может мысль какая настигнет. Ну, или ничего не получишься, найдёшь свои любовные письма и заберёшь, как если бы их не было.

― Да не было никаких писем.

― Ну, значит, не заберёшь, раз никаких не было.

Хозяин раскрыл ещё одну клетчатую створку раздвижной двери, теперь уже на другой стороне комнаты. Открылся вид на столовую с книжными полками у стен. В углу изгибалась винтовая лестница, совершенно неожиданная в этом традиционном доме. Кимитакэ догадался, что она ведёт на второй этаж и что именно туда его и приглашают.

Он не стал спорить. Но усталось бессонной ночи и алкоголь дали своё ― когда школьник проходил мимо книжной полки, его порядочно качнуло.

Он попытался схватиться за книги ― и с полки свалился переплетёный в зелёную кожу томик Верлена ― одно из тех изданий, что покупают в магазине европейской литературы, чтобы поставить на полку, демонстрировать образованность и никогда не читать. Звонко хлопнул корешком и открылся на стихотворении “Калейдоскоп”.

Кимитакэ бережно поставил его обратно. И только потом начал восхождение, вцепившись в перила и тщательно проверяя каждую ступеньку.

Банкир смотрел на него снизу вверх ― грузный, пьяный, но даже в таком виде очень значительный.

Комната у Соноко была привычно тесной. Был стол чтобы делать уроки, полочки, где хранились тетради, блокноты и ручки, сундук для одежды, несколько подушек на полу. Получается, она, по старой традиции, предпочитает писать, сидя на полу или таким же напольном кресле со спинкой ― вот оно, кстати. в сложенном состоянии.

На столике ― небольшая икэбана, стиль такой же лохматый. Возможно, она и принесла в этот дом моду на такой стиль. А может и наоборот ― от отца нахваталась.