― Молодец, что признался в своей никчёмности,― говорил тем временем Старый Каллиграф,― А вот тот молодой человек почему бережёт свои каракули?

Кими был мальчик прилежный и, как говорят, способный. Поэтому ответить ему было непросто.

― Я... лучше пойду,― он поднялся над партой, чувствуя, как побагровели уи и кровью налилась голова,― Но... не буду рвать то, что рисовал. Мне оно самому нравится, понимаете? Ошибок ещё много, да, знаю. Но мне нравится, я хочу сохранить. Я пришёл, чтобы научиться лучше. Если моя манера не подходит...

― Подходит.

― Я...

― Подходит. Сядь.

Старый каллиграф не глядя взял кисточку и направил её в сторону класса – ни на кого конкретно и на всех сразу.

― Слушайте сюда, рылиндроны!― заговорил он всё тем же голосом, спокойным и высокомерным,― Ваше мастерство настолько ничтожно, что вы готовы сами уничтожать свои работы. Ведь они отвратительны вам самим! Вы готовы их терпеть, только пока их кто-нибудь хвалит. Такое отношение несовместимо с искусством каллиграфии. Есть разные школы, манеры, традиции. Но любой каллиграф к какой-нибудь, но принадлежит. Он знает, какая для него каллиграфия хорошая, какая плохая и делает только хорошую. Вы же настолько бездарны, что делаете дрянную работу, а потом оправдываетесь, будто вам неизвестно, что хорошо, а что плохо! Учить таких бездарностей дальше я не намерен. Все, кроме этих двоих – идите прочь! Ищите себе другого наставника.

Задвигались стулья. Отвергнутая шестёрка покидала комнату ― и было видно, что с облегчением.

Тем временем Наставник подошёл к Кимитакэ и навис над ним, словно грозовая туча.

― А теперь покажи, как ты пишешь.

― А что написать вам?

― Что угодно. Можешь начало “Ирохи”. Можешь кружок.

Кими, как положено, капнул в миску одну-единственную каплю воды и принялся растирать брусок. Прежде, когда жидких чернил не было, брусок на одно письмо растирали час – поэтому письма старались писать так, чтобы по получению их можно было повесить на стену...

Закончив с чернилами, Кими обмакнул кисть и вывел:

Мудрецы не могут сами вызывать удачное время. Но, когда выпадает случай, не упускают его.

(Такое висело в кабинете у отца. Отец думал, что это из Конфуция. Кимитакэ не пытался его в этом переубедить.)

― Терпимо,― произнёс Каллиграф прямо над ухом – он незаметно переместился за спину ученика,― Продать ещё нельзя, любоваться уже можно. Но кисть ты держишь вверх тормашками. Это же не карандаш и не палочки для еды.

Он взял у Кими кисть, вложил в руку правильной стороной и бережно сомкнул пальцы.

***

И вот он пропал. Неизвестно куда, и бесследно.

Была ли в этом замешана женщина? Или коммунисты?

Этого нам, боюсь, никогда не расскажут.

Такие вещи можно выяснить только самостоятельно.

Когда Кимитакэ вернулся вечером домой, его встретила музыка. Он снимал ботинки и прикидывал, как долго осталось до ужина ― а музыка звучала, приглушённая, но явная и полузнакомая.

Очевидно, что источник музыки был в доме. Но он не мог понять, откуда она взялась. Родители и в мирное время музыкой не увлекались, младший братик во всём их слушался, да и сам Кимитакэ разбирался в ней слишком слабо, чтобы получать удовольствие.

Но всё-таки он сделал паузу и сделал усилие, чтобы сообразить, откуда доносится музыка. И даже угадать, кто мог такое устроить.

Кимитакэ отодвинул дверь и подозрение его подтвердилось. В пустой дедушкиной комнате прямо на столе взгромоздился древний патефон с кованым медным раструбом. На патефоне степенно вращалась пластинка, и звучала музыка ― исполненная на вроде бы знакомых европейских инструментах, но всё равно странная, ломаная, нервная, от какой по коже начинают ползают холодные слизняки.

А рядом сидел Юкио ― во всё той же чёрной школьной форме ― и с любопытством смотрел на вошедшего.

― А что это играет?― осведомился Кимитакэ.

― Не знаю. Я взял пластинку, которая лежала сверху самой первой.

Кимитакэ тоже сел к патефону, поднял конверт. От того, что он увидел, у него похолодели руки.

Это было то самое “Снизойди на эти жёлтые пески” Адриана Леверкюна, которую он обсуждал с маэстро Леви. В исполнении Симфонического Оркестра Осаки, если это имело какое-то значение.

Кимитакэ понятия не имел, что у него есть такая пластинка. Он не мог её увидеть даже случайно ― иначе бы вспомнил, когда Леви о ней заговорил.

Всё это накупил дедушка Садатаро на пике влияния и славы и просто поставил в углу. Пластинки он купил, скорее всего, из сообрежений, чтобы хорошо смотрелись на полке.

Дедушка тоже не разбирался в музыке и вообще видел в актёрах и музыкантах опасных соперников ― потому что они тоже умели тянуть за струны души и морочить голову. Но патефон в те времена уже был важной частью интерьера, во всех журналах их рисовали.

А те, кто пытался изъять имущество уже после краха, просто не стали мучаться с этой махиной. Вот и стояла она в углу, значительная, и безмолвная, пока не пришёл Юкио и не оживил.

― Похоже, ты совсем собрался ко мне переселиться,― заметил Кимитакэ, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

― Если твои родители не против ― я могу.

― Это очень их удивит. И я думаю, они не согласятся. Они не против, только чтобы ты иногда гостил.

― Ты же сам видел ― я вежливый и чистоплотный.

― А ещё связан с тайными обществами,― заметил Кимитакэ,― Я думал, такого ученика и в школе не очень терпеть будут.

― А может быть, я исследователь,― заметил Юкио и сверкнул глазами,― Или коллекционер.

― И в музыке тоже разбираешься?

― Почему ты так решил?

― Ты слушаешь современных европейских композиторов.

― Я ничего не знаю о современных европейских композиторах.

― Зачем тогда поставил пластинку?

― Чтобы никто не мог послушать, о чём мы сейчас говорим. Я взял первую попавшуюся. Кажется, это какая-то симфония. Значит, достаточно громко. Народные песни для такого не годятся.

Кимитакэ так и хмыкнул.

Юкио сидел рядом и был совсем небольшим, на голову ниже долговязого Кимитакэ. За счёт этого он выглядел даже младше, лет на четырнадцать. И всё равно он казался недоступным и непобедимым.

― А о чём ты хотел со мной поговорить?― спросил Кимитакэ.

― Давай сначала ты у меня спросишь обо всём, что тебя волнует.

― Хорошо…― Кимитакэ задумался, а потом вдруг выпалил:― Что ты скажешь про “Общество Зелёного Дракона”?

Про это общество он сам только что прочитал в той самой книжке, пока ехал домой на трамвае. Окава Сюмэй утверждал, что они очень влиятельны даже в современной Германии и могут даже устраивать экспедиции в Тибет. Причём за государственный счёт.

― “Общество Зелёного Дракона”, разумеется, существует,― не моргнув глазом, отчеканил Юкио,― но от нас отличаются полностью. Мы разыскиваем злодеев, а они ― тибетские тайны.

― Искать злодеев опаснее.

― Именно поэтому мы этим и занимаемся. А “Общество зелёного дракона” всё равно ничего не добьётся. Для тибетских тайн есть монахи. Наши и тибетские. Они этими тайнами каждый день занимаются, и всякие туристы и скалолазы им только мешают.

― Но неужели какие-то непонятные события в тылу могут что-то значит, когда идёт война?― Кимитакэ наконец решился задать свой главный вопрос.

― Ты что, думаешь, раз война, можно и не умываться, и мусор на улицах не убирать?

― Нет, конечно нет. Я думаю, что во время войны даже стихи писать можно, и музыку исполнять. Я же не европеец, чтобы в любую чушь верить. Но есть другое. Враги же вокруг нас, и они очень сильны. Мы не знаем их планов. Мы не знаем и планов нашего генерального штаба. Оно и к лучшему, меньше шанса, что они утекут к противнику. Но вот, что я подумал. Может, будет лучше, если мы просто станем делать то, что требует от нас национальная оборона? Потому что сейчас даже воры знают, что если они победят, пощады не будет.