Кимитакэ не знал, как это сделано. Но тут определённо не обошлось без магии. И оставалось надеяться, что это та самая магия, которую он заподозрил.

Школьник достал верный пенал для каллиграфии, сдвинул крышечку ― но на этом остановился. Допустим, он попытается написать иероглифы ― но какие? Или он может даже изобразить одну из Великих Печатей, которые он успел выучить. Но опять же ― какую? Никакой подсказки.

Нет, это не могло помочь. Дом выглядел законченным и неприступным.

Скорее по наитию, он закрыл пенал и спрятал его в портфель. А потом достал нож для разрезания бумаги.

Нож достался от дедушки Садатаро. А дедушке его подарили соратники по партии, когда провожали в губернаторы далёкого острова… Красивый, блестящий и довоенный, он годился для всего, им можно было даже карандаши точить. И при этом, что удобно для школы, совершенно не был похож на холодное оружие.

Кимитакэ сжал рукоятку, замахнулся ножом ― и вогнал его прямо в дверную створку.

Сперва нож шёл тяжело ― сквозь дверь прямиком в деревянные брусья. Но потом послышался знакомый звук и рука сама поползла вверх, оставляя за собой узкую щель.

Теперь нож резал бумагу. Дорогую, очень плотную бумагу, на какой можно писать хоть новогоднее поздравление от самого императора. Но всё-таки он её резал, потому что был для этого предназначен.

И вместе с бумагой резал дом, на этой бумаге нарисованный.

Вот уже закончен первый разрез в полтора человеческих роста. Кимитакэ отступил ещё на полшага, внимательно разглядывая свою работу ― а потом опять принялся резать, на этот раз горизонтально.

Словно самурай, которому порекомендовали совершить сэпукку, он хотел делать как можно меньше разрезов ― и в то же время каждый из этих разрезов должен быть стать как можно более точным.

Горизонтальных разрезов потребовалось два, оба короткие. А потом он просто схватился за колючие края, рванул хорошенько ― и оказался перед огромной дырой, за которой открывался всё тот же Токио, к которому он привык.

Разрезанная бумага с остатками теперь уже бесформенного рисунка, таяла в воздухе. Он не успел даже разглядеть, на чём держалась эта бумага, ― загадочный дом рассеялся, словно морок. Рельсы снова бежали вдаль по знакомой улице. Путь был свободен.

Кимитакэ выдохнул, замотал головой, почти засмеялся. Потом спохватился, спрятал нож и только потом зашагал обратно.

Предосторожность была не лишней. Не хватало, чтобы кто-то ещё испугался и начал всерьёз звать полицию. А так, если всё пройдёт гладко, они даже на занятия не опоздают.

Трамвай стоял на том же месте и ничуть не изменился. Двери открыты, но рядом ни души. Те, кто спешил, уже его покинули и рассосались по обходным переулкам.

Вагоновожатый, убеждённый, что ничего уже не поделать, сладко дремал за стеклом кабины, надвинув на глаза фирменную фуражку. Видимо, он был из тех сов, кого принудительно пытаются заставить быть ранними пташками ― и поэтому они даже трамвай ведут в полусне и ничему толком не удивляются.

Кимитакэ постучал по стеклу и без единого слова махнул рукой в сторону рельс ― дескать, путь теперь свободен, можно ехать. Вагоновожатый встрепенулся, поправил фуражку, принял бравый вид, положил руки на рычаги управления и только потом мотнул головой ― дескать, забирайся, двери закрываются.

Кимитакэ вскарабкался обратно в опустевший салон.

Трамвай звякнул и тронулся. За окнами снова побежали дома.

Никто из оставшихся пассажиров так и не посмотрел в его сторону и не понял, что произошло.

Кимитакэ уже собирался вернуться к чтению, но тут услышал шлепки. И даже чуть испугался ― неужели снова какая-то напасть от неведомых врагов? А потом спохватился и опять оглядел салон.

Это хлопал Юкио ― руками в безукоризненно белых ученических перчатках. А когда заметил, что товарищ на него смотрит ― смутился, сунул сверкающие белизной руки в карманы и начал демонстративно пялиться в окно, как если бы ничего и не было.

И только длинная прядь волос над ухом покачивалась в такт движению трамвая.

***

Чем был полезен братик ― он умел исчезать. Как только доехали до школы ― сразу куда-то делся, и Юкио вместе с собой прихватил. Так что на какое-то время Кимитакэ даже показалось, что длинноволосый новичок ему просто приснился.

А ещё братик никогда не настаивал, чтобы они возвращались домой вместе. Ведь у каждого есть свои кружки и свои увлечения. И можно было совершать вылазки вроде вчерашней. Поэтому могло быть и так, что увидит он братика только дома, вечером. И уже отходя ко сну, сможет спросить (если не забудет), что он успел увидеть.

Хотя скорее всего, братик ничего не увидел. А просто сидел, как и положено, в трамвая и дожидался, как всё решиться само собой.

***

Оказавшись наедине с одноклассниками, Кимитакэ вдруг вспомнил свои первые занятия в классе каллиграфии. Он и не подозревал тогда, во что это вырастет.

(Да и сейчас не особенно представлял, до чего это всё доведёт)

В тот вечер сыпало мелким холодным дождиком, так что в классе зажгли две лампы. Старый Каллиграф дожидался их за учительским столом. Когда школьники стали заполнять класс, он даже не обернулся.

Двенадцатилетнему Кими казалось, что Каллиграф уже достиг того возраста, когда взрослеть человеку больше некуда. Изрядно тронутые сединой волосы вокруг лица с огромной родинкой около носа, светлый европейский костюм с зелёным галстуком. А см почти всегда неподвижный, словно огромный усталый айсберг.

На первое занятие собрались человек восемь и никого из дворян. Видимо, надеялись, что им и так будут ставить лучшие оценки ― как это бывало на обычных уроках. А может быть, они где-то успели прознать, что изысканная подпись на работах Старого Каллиграфа, по которой его называл директор школы ― не больше, чем псевдоним. Настоящая его фамилия была какая-то совсем обычная и крестьянская ― кажется, Ямада, а может быть и Ямамото.

Но сейчас, когда они все оказались наедине с искусством, любое происхождение не имело значения. У богатых и родовитых, особенно если они происходят из нормальных семей, а не из таких, как у Кимитакэ, просто больше времени на свои увлечения. Но каллиграфией они увлекаются редко ― в наши дни это слишком не модно.

― Вы принесли свои прежние работы?― спросил Старый Каллиграф,― Очень хорошо, доставайте и положите на край. Садитесь просторно, один человек, один стол!

Зашуршала бумага. Наставник, не поднимаясь, обвёл класс ледяным взглядом.

― Всё, что вы принесли ― чудовищно. Такой работой невозможно восхищаться, а человека со вкусом она может убить. Я буду вас учить всему и заново. Что до ваших каракулей ― прямо сейчас порвите их пополам. А потом ещё пополам. Вернётесь домой – можете сжечь.

Пауза. А потом, удивительно звонко, всхлипнул первый гибнущий лист...

Расправа произошла удивительно быстро. Словно морской вал, невидимый и рокочущий, прокатился через класс – и когда он опал, на столах остались только обрывки с чёрными кусочками букв.

― Вопрос: почему вот тот молодой человек ничего не порвал?

“Вот тем молодым человеком” и был Хитаки. С собой он принёс только чистую бумагу (даже не рисовую!) и ту самую шкатулочку с Вэнем.

― А мне нечего рвать, господин Каллиграф. Я даже тушь растирать не умею.

― Вот как. И зачем ты тогда сюда пришёл?

― Чтобы научиться!

Надо сказать, что растирать тушь классическим способом ― то ещё дело, оно даже влюблённого в каллиграфию Кимитакэ было способно вывести из терпения. Нужна всего лишь одна капля воды ― и очень много терпения, чтобы тереть, тереть и тереть чёрный брусок по этой капле, пока не покажется, что ты надавил достаточно чёрной жижи. Но сколько её ни дави, хоть до краёв чернильницу наполни ― она всё равно ухитрится закончиться где-то за два иероглифа до конца композиции. И приходится опять растирать, уже с другой каплей воды, пусть это и не по канону…

А ведь заклинание, чьи символы написаны на разных каплях, скорее всего не сработает. Не в этом ли причина упадка магии в наше время? Неспроста ученические чернильницы делают такими маленькими.