Как если бы у него был какой-то другой вариант, кроме терпеть и надеяться…
Дедушка Садатаро был тот ещё управленец. Бабушка была потомком бастардов двух именитых родов и ещё при жизни мужа капитально рехнулась. Один сын был каллиграф, другой умел при случае становиться практически невидимым. Даже (теперь уже покойная) сестра с удивительной ловкостью ладила с каждым. А мать командовала в семье, как и положено дочери директора школы. На первый взгляд, не самая худшая из семей, но отец всё равно чувствовал себя плохо. Все вроде бы его уважали, но каждый поступал по своему.
В субботу утром Кимитакэ проснулся и вдруг понял, что надо посмотреть в окно. Посмотрел ― и уже увидел в саду знакомую шляпку Ёко-семпай.
Оказавшись в прихожей, девочка тут же оттащила к себе обеденный стол и начала на нём раскладывать шапочки, медицинские маски и прочую загадочную мелочь. Вид у неё при этом был такой, словно она была у себя дома.
― Это для той операции, которую мы задумали?― спросил Кимитакэ.
― Скажем так, может пригодиться. А ты что, боишься?
― Мучаюсь сомнениями.
― Сомневаешься, что мы записали правильный адрес?
― Сомневаюсь, что мы преследуем зло. Я вообще не знаю, кого мы преследуем.
― Чтобы узнать, нужно ― преследовать. Иначе это так и останется тайной.
― Сатотакэ-кун ― человек радикальный,― продолжал рассуждать Кимитакэ,― А ещё он признавался мне, что он не совсем человек. Знаем ли мы, чему он служит?
― Я думаю, это просто. Он, как ты сказал, человек радикальный. Слишком радикальный, чтобы служить злу. Портить жизнь соплеменникам ― это совсем не интересно. Может быть, он злодей. Может быть, вообще чудовище в прекрасном человеческом облике. Но не из тех вредителей, которые мстят ближним за собственное ничтожество.
― А почему ты в этом участвуешь?
― Я люблю всё шумное. Где шум ― там я!
Кимитакэ мог многое возразить ― но ничего не мог сделать с её правотой. Ведь действительно, в повседневном зле нет кровавого великолепия войны. Оно незаметно и утомительно, как чесотка. Оно пьёт из тебя кровь, каплю за каплей. И поэтому вырвать корень даже одного-еиднственного из её ростков ― такое огромное наслаждение…
Угроза войны ― это совсем другое. К постоянной угрозы привыкаешь и смиряешься с ней, ― точно так же, как когда-то в детстве ты смирился с тем, что рано или поздно умрёшь. А потом и у твоего игрушечного медведя не стало родителей не потому, что они живут в далёком лесу, а потому что они просто умерли. К идее смерти привыкаешь и не боишься её, потому что она неизбежна и в военное время, и в мирное. Возможно, даже в гибели есть своя польза. Сорок семь ронинов погибли, но месть их свершилась. Бомба невероятной мощности тоже может (наверное) погубить целую страну ― но это может пойти на пользу форме земного шара.
Будет обидно, конечно, если разбомбят Киото ― Кимитакэ бывал там со школьными экскурсиями и навсегда запомнил благородное спокойствие старинных домов. А ещё улицы, словно прочерченные по линейке, так, что куда не кинешь взгляд ― видишь город насквозь…
― Всё-таки я хочу избежать ошибок,― сказал Кимитакэ.
― Ошибок не избежать,― заметила Ёко,― Хотя, как вариант, можно просто ничего не делать.
Смотреть на неё было тяжело. Становилось ясно, что она зашла сюда за ним ― но может уйти и так. Просто столиком попользовалась.
Надо было что-то сказать, но слов не было. Надо было
Там сидел братик Тиюки. И читал Мопассана.
Кимитакэ посмотрел на него, собираясь с мыслями
― Нравится?― наконец спросил он.
― Я видел, что ты читаешь,― ответил Тиюки,― Пока нравится.
Чем был удивителен братик ― он всегда отвечал правильно.
Кимитакэ подошёл к выходу в сад. Потом сел, а затем и лёг, так, чтобы смотреть на комнату вверх ногами.
― Мопассан ― вкусный автор,― заявил Кимитакэ,― Но это блюдо быстро приедается.
― То есть он плохой писатель, который только кажется хорошим?
― Нет, он как и все мы ― хороший, но с недостатками. Его первый роман, “Жизнь” ― трогает по-настоящему. И даже не понимаешь, как это сделано ― вроде и не происходит толком ничего, и эротизм мучительный, и закончилось всё плохо, но всё равно кажется, что лучшей книги не написать. Потом читаешь “Милый друг” ― тоже всё очень хорошо и все описанные мерзости не заслоняют лоск и привлекательность Парижа. Мы очень осуждаем главного героя, ― и очень хотели бы оказаться на его месте. На этой волне чувствуешь себя великим знатоком всего французского и берёшься за “Монт-Ориоль” ― и чувствуешь что-то не то, как будто ты это где-то уже читал. Вроде и действие не в Париже, и персонажи другие ― что за напасть? А если заглянуть в три остальные его романа, то там будет другое, но то же самое. С рассказами ― та же история. По отдельности они сверкают и влекут, как сладости в тарталетках, но вот ты их ешь, ешь, ешь и начинаешь вдруг ощущать, как тягостно они приедаются. Все они разные и во всех одно и то же: гризетки, супружеские измены, падение чистой девушки. Иногда появляются грубые крестьяне или старухи ― мёртвые или полумёртвые. И это уже не развлекает, а утомляет. Словно тот опять же французский художник, который день за днём рисовал один и тот же стог, мечтая схватить мимолётное впечатление от одного и того же. Я допускаю, что он достиг высочайшего мастерства, но как же утомительно было бы смотреть на картинную галерею из десятков картин с одним и тем же стогом, который нарисовали по-разному. Мысль крутится по одному и тому же тесному кругу: главное это красивые женщины, но и это не главное, потому что они стареют и рвут отношение. Сытая жизнь парижан, жадных до удовольствий ― такая же пустая и тщетная, как жизнь туповатых крестьян где-то в холодной Нормандии. Достигнув благополучия, герои Мопассана не достигли счастья. А разве не за благополучие мы воюем? Не за поместья в Корее и производственные силы Китая, которых можно загнать на фабрики? Грустно даже подумать об этом, брат! Грустно даже подумать! Вот как оно выглядит ― проклятие богов!
― Что?― встрепенулся братик.
― Сам не помню, откуда всё это узнал. Был в Индии такой мудрый монах, по имени Рюдзю. И он проповедовал учению Будды. В те времена, как и в наши, многие думали, что стремиться в Нирвану не обязательно и раз существуют блаженные миры, населённые богами, то достаточно просто переродиться в таком мире и вести дальше жизнь, полную удовольствий. Быть рождёнными из цветков лотоса, жить в чудесных дворцах, полных предметов, которые готовы исполнить все их желания и вести вечную войну с дэвами, которая уже тем удобна, что боги всегда в ней выигрывают. Но рано или поздно и богам приходит конец ― потому что кальпа вообще конечна. Их тела покрываются язвами, их прекрасные одежды тлеют, их неприступные дворцы чернеют и разрушаются. Предсмертный ужас гордых богов, подобных парижанам из Мопассана, куда сильнее, чем у людей простых, которые измучены невзгодами этого мира.
― Страшная легенда.
― Страшный факт. Даже боги не могут удержаться в благополучии. Тем более люди. А значит, это не может быть целью. Не может! На это нельзя опираться, как нельзя жить в тех дворцах, что мерещатся нам в облаках. Нужно что-то другое!
Кимитакэ вскочил на ноги, его глаза полыхали. И выбежал прочь.
Ёко уже закончила сортировку и укладывала маски обратно в портфель.
― Я еду с тобой,― сказал он.
― Ехать-то каждый может,― нравоучительно заметила девочка,― А вот помогать?
― Если я с кем-то еду, я всегда помогаю,― ответил Кимитакэ,― Одно из немногих, в чём я могу быть уверен.
― Тогда пошли.
Они вышли в сад и наткнулись на соседей из районной ячейки взаимной безопасности. Причём среди них был отец,― так что проскользнуть мимо было невозможно.
― Что это за бумажки?― спросил председатель ячейки ― пожилой, низкорослый, с отвратительно торчащими усиками. И продемонстрировал один из защитных листков с каллиграфической печатью.
Кимитакэ хотел ответить, и даже успел открыть рот. Но понял, что не знает, что сказать. Слишком много всего вращалось в голове ― и пропавший учитель каллиграфии, и монах Рюдзю, и далёкий и давно уже мёртвый француз Ги де Мопассан, и даже, совсем немного, легендарный адмирал Ямамото. Все эти ошмётки крутились в голове и нужное объяснение не приходило. Слишком многое придётся здесь объяснять людям, которые иероглифы только читают…
