Потому что посередине стола стоял Золотой Храм.

Точнее, это был фонарь ― но в форме Золотого Храма, с петлёй под крышей. Бамбуковый каркас и раскрашеная бумага, а внутри горит огонёк. Если подвесить за петлю ― он повернётся углом, под каноничные для Золотого Храма сорок пять градусов.

(Как известно, Золотой Храм всегда фотографируют через озера и под углом в сорок пять градусов. Но не потому, что у храма нет другой стороны или он вообще декорация. Просто на том месте стоит скамеечка. А вот эту скамеечку почему-то фотографируют мало.)

― Что это?― тупо спросил Кимитакэ.

― Это Золотой Храм,― с любезной улыбочкой ответил Юкио,― Он расположен поблизости от Нары, в Киото. Ты мог видеть его на картинках.

― А откуда он взялся?

― Я его привёз. Вместе с другими гостинцами.

― И зачем он нужен?

― А зачем нужны фонари и храмы? Он освещает. А ещё им можно любоваться.

Возразить на это было нечего и Кимитакэ, покачиваясь, добрался до стола.

Родители, конечно, заметили и его запах, и его состояние. Но задавать вопросы в чужом присутствии не решались.

А Юкио и вовсе не выглядел удивлённым. Даже отец не морщался, когда тот к нему обращался.

― А что в твоей семье говорят о войне?― осведомился отец семейства

― В моей семье о войне не говорят, а делают всё для победы,― гордо отозвался Юкио и ещё раз тряхнул волосами,― А так, я даже не очень помню, кто из моих родственников что о чём думает. Слишком долго живу при школах и в общежитиях. Уже привык, что всё мое тело принадлежит не семье, а государству.

― Но причёска у тебя не школьному уставу.

― Не до причёсок,― гордо ответил Юкио,― Я как тибетский монах ― совсем оброс в усердных учёных занятиях.

― Ну, в таком случае тебе может и разрешат её оставить.

Юкио оставил пустую чашку, встал и поклонился.

― Я полагаю, что мне пора спать.

Было что-то зловещее в этой вежливости. Кимитакэ не мог отделаться от ощущения, что перед ним разыгрывают какую-то зловещую пьесу, чей сюжет ему неизвестен ― но совершенно ясно, что в ней будет ещё немало пугающих поворотов.

― Кими-кун, устроишь своего одноклассника?― спросил отец, даже не посмотрев в его сторону.

Кимитакэ поднялся, пошатнулся, но устоял. Ноги не слушались. Он был способен только ковылять, навалившись на Юкио и мягко подталкивая его в нужную сторону.

Спальня детей была на втором этаже ― расчёт был на то, чтобы они росли как можно незаметней.

Они поднялись по лестнице и Сатотакэ без подсказки отодвинул нужную дверь.

Кимитакэ рухнул на стул и безуспешно попытался стащить с себя школьную форму. Но форма не слушалась, она опутывала, словно мумию.

Младший брат, Тиюки, был уже там. В отличии от Кимитакэ, его воспитывали родители, поэтому он куда лучше усвоил, чего от него хотят. Поэтому он не только хорошо учился, но ещё ухитрялся быть незаметным ― искусство, для высокого, нескладного Кимитакэ почти недоступное.

В их семье спали, как в старину, на полу, вповалку, накрывшись безразмерным одеялом и согреваясь от тел друг друга. Братик уже лёг и смотрел на вошедших сверкающими глазами.

За окном мягко сияло ночное летнее небо. Юкио подошёл к столу, не глядя смахнул тетради на пол и положил чемоданчик, а сверху водрузил свою ученическую фуражку.

Кими застонал.

― Что такое, Кими-семпай?

― Я… фуражку потерял.

Юкио кивнул, открыл чемоданчик, достал ещё одну и положил рядом. И почему-то стало стало ясно, что для Кимитакэ она будет впору.

А потом Сатотакэ принялся раздеваться. Он делал это с необыкновенным изяществом, перебирая пуговицы, словно кнопки саксофона. И почему-то было ясно, что смотреть на это ― опасно.

Кимитакэ уронил голову. Потом рухнул на колени. И пополз, больше наощупь, под одеяло. Забрался, уронил голову и ощутил, как сон окутывает его, словно паутина, а узоры на обоях поползли в разные стороны, превращаясь в полоски змеиной кожи.

Он успел ощутить, как кто-то ещё полез под одеяло, задел его босой пяткой и царапнул по лицу ароматными длинными волосами, догадался, что это Юкио влез между двух братьев, где теплее всего ― а уже потом провалился в угольную яму тяжёлого, изнурительного сна без малейшего проблеска сновидений.

***

Кто-то толкал – сначала в правый бок, потом в левый.

― Юкио-кун, если хочешь лечь, забирайся к стенке и спи нормально!― скомандовал Кимитакэ. И не стал даже открывать глаза.

― Вставай, онее-сан! Утро уже!

Кимитакэ разлепил веки. За наглухо закрытым окном чирикало летнее утро. Всё хорошо, только вместо головы ― тяжёлый гулкий бидон, с какими ходят за керосином.

На футоном навис младший брат ― и беспощадно расталкивал.

― А где Юкио-кун?

― Внизу. Он толковый, такие раньше всех просыпаются. Давай, вставай, дохлятина!

― Братик такой вежливый!

В прохладной гостиной доедали остатки вчерашнего пиршества. Кот посмотрел на Кими осуждающе. Пришлось взять его на руки и хорошенько погладить.

― В наши дни проявлять слабость – это пятно на всю жизнь,― отец, по своему обыкновению, разглагольствовал,― Я слышал, одного парня отчислили после сложнейшей учёбы на боевого пилота за то, что он в последнюю ночь перед выпуском сбежал в город и напился хуже корейца. Конечно, обидно потерять хорошего пилота. Но если бы его простили, то был бы потерян весь выпуск. Каждый из них бы решил, что теперь, после экзаменов, им разрешается всё.

Отец был невыносим в своей неизменности. Сколько Кимитакэ его помнил, он оставался одинаковым ― понурым, тощим, с брезгливо изогнутыми губами и в очках с оправой из тонкой проволоки. Не похожий ни на дедушку, ни на бабушку, он вместо этого был похож на всех мелких чиновников одновременно.

Сейчас отец читал серую утреннюю газету, вцепившись в неё по-птичьи тонкими пальцами.

― Кстати, Кими-кун, тут есть и литературные новости. Так вот,― отец склонился к газете и принялся зачитывать, чтобы не допустить ни малейшего искажения смысла:― “китайский поэт-модернист Гу Фу подтвердил слухи о своей смерти”.

― Отец, скажи, а ты случайно не помнишь, кто такие “три героя”,― неожиданно сам для себя спросил Китикакэ,― Про них могли говорить лет шесть назад, когда ещё в столице были беспорядки.

Отец нахмурился ― как он хмурился на подчинённых, которым что-то от него было надо. Зарылся в газету, отхлебнул чая. И только потом ответил, всё тем же грустным голосом:

― Ты немножко путаешь. Это было не шесть, а одиннадцать лет назад. Когда была Шанхайская операция, три солдата инженерных войск обвязали себя взрывпакетами и бросились на колючую проволоку, чтобы расчистить путь для наступления. Их и называли тремя героями. Но недолго.

― Но почему?

― В них уже не нуждались. То, что случилось в Шанхае, было слишком неудобным событием я чтобы про это оказалось уместным писать в газетах. Ведь Шанхайская операция ― была не войной, а эпизодом, всего лишь высадкой. Вот они и подзабылись. Вам про них, наверное, даже и не рассказывали.

― Не рассказывали,― согласился Кимитакэ,― у нас теперь новая война и новые герои.

― Трудно соперничать с достоинствами умерших,― отозвался отец,― Живого человека тяжело прославлять ― он слишком живой, на него глянец не наведёшь. Это всё равно, что человека заживо бальзамировать. Красота посмертная ― она только так и устроена. Живой человек такой славы не вынесет. Не мечтай, пожалуйста, сынок, что ты когда-нибудь так прославишься. Настоящие подвиги самопожертвования ― для здоровых, выносливых, малоразговорчивых и послушных. Почти все новые герои ― крестьянские ребята с юго-востока, где Кюсю и окрестности. Там живёт настоящая порода. А здесь, в больших городах, люди совсем другие. Культура тут упадническая, искушений много, люди становятся слабыми, эгоистичными, изнеженными. С детства склонные к онанизму, они не годятся для подлинных испытаний. Такие люди не способны стать великими героями. Это и медицинская комиссия подтверждает…

Отец продолжал говорить и говорить, а Кимитакэ вдруг вспомнилось, как в младших классах читали рассказ, где молодой самурай получает письмо от матери. В этом письме мать сожалеет, что сын был занят вопросами снабжения и не смог принять участия в недавнем кровопролитном сражении ― ведь могут подумать, что он малодушен и не готов покрыть себя славой. “Сынок!”― писала мать,― “Не пей сырой воды и содержи своё тело в здоровье ― чтобы умереть не от болезни, а от меча!” И самурай был настолько впечатлён письмом матери, что тоже расплакался.