При таком освещении он видел её в первый раз.

Сейчас уже сложно было сказать, как именно они познакомились. Соноко училась вместе с сестрой ― получается, сестра узнала её первой. Потом отец узнал об их дружбе и заявил, что дружить семьями будет выгоднее. Видимо, по этой дружбе ему и поручили коробочку ― очень особенную коробочку, какую нельзя доверить слуге.

А сам Кимитакэ познакомился с ней позже, когда сестра уже заболела. И вот сестры уже нет, Соноко выкарабкалась ― и сейчас сидит перед ним. Коротко остриженная голова мучительно напоминает о тифе, а чёрном домашнее кимоно едва не лопается на крупном, широкоплечем, полном и грудастом теле, какое подошло бы скорее могучему лесорубу с Хоккайдо, чем столичной девушке. Черты её лица были вполне приятны, а кожа гладкой, как спелое яблоко из провинции Аомори, да и улыбалась Соноко так, что могла бы растопить айсберг ― и всё равно это здоровенное шестнадцатилетнем тело напоминает не о невинной юности, а о могучем и неутомимом духе народа. Такое тело подошло бы серьёзной учительнице средних лет и в очках, любительнице острой говядины и суфражизма.

Для отца, особенно если он был в Осаке, казалось очевидным, что их дружба закончится взаимовыгодным браком. Но сейчас, наедине с девушкой, Кимитакэ понимал ― дело тут сложное, и неясное, и нескоро оно прояснится.

***

― Я очень рада, что ты зашёл,― сказала Соноко и подала ароматную чашку,― Успеваешь порисовать?

― Совсем немного. Чем больше пишу, тем больше стесняюсь написанного. И в последние дни со мной случилось, так сказать, немало странного. Столько всего делал в жизни, что было не до искусства.

― Ты не представляешь, какое редкое у тебя увлечение,― сказала Соноко,― У большинства парней даже в элитной школе, вроде твоей, увлечений нет вообще или это какая-то мужская дурь вроде кэндо или мотоциклов. А что до каллиграфии ― хотя уроки есть, но многие уверены, что каллиграфов больше не осталось, они вымерли вместе с бродячими монахами-заклинателями духов. Моя одноклассница на днях спросила меня, кто тот парень, с которым меня видели возле твоей школы. Я ей сказала, что ты молодой писатель. Надеюсь, ты не против. Понятное внушает больше уважения.

― Может оказаться, что уважения будет и меньше,― заметил Кимитакэ,― В нашей стране писателей презирают. Люди вроде моего отца готовы смирится с каллиграфией ― потому что её требуют от тех бумаг, которые они пишут. Но они при этом это гордятся, что в нашем роду нет ни художников, ни писателей.

― Это только мнение. У нас немало и тех, кто думает иначе. Разве просто так писателей называют на “сэнсэй”, как врачей или учителей.

― Да, но мне-то приходится жить под пологом мнения родителей. В трамвае просто отдыхаешь душой, а в школе я готов ночевать.

― А как ты думаешь, откуда в нас такое презрение к литературе? Многие писатели где-то служат. И в отличии от художников, им не нужна отдельная мастерская, провонялась скипидаром.

― Я думаю, чиновники опасаются конкурентов. Они догадываются где-то на донышке сердца, что управлять народом ничуть не сложнее, чем развлекать читателя. Конечно, результат обычно непредсказуемый ― но он и в искусстве не особенно предсказуем. На высших ступенях мастерства сам автор не может понять, хорошо получилось или дурно. Пусть историки решают, оценивают и переоценивают ― потому что ни управлять народом, ни даже развлекать читателя они всё равно не способны. Даже если книгу историка читать интересно ― обычно это заслуга главного героя, который был настолько великолепен, что за ним остаётся только записывать. А они ведь никогда не станут такими героями. Так и будут изучать бумаги, поступившие снизу и составлять бумаги, которые идут наверх.

― Разве не к такой готовят в школах вроде твоей и моей?

― Я думаю, кто-то может выбрать и военную службу, а может и в политику пойдёт. Будет избираться в какие-нибудь советы и парламенты.

― А думаешь, военная служба чем-то отличается от того, что делают чиновники?

― Конечно. Ведь чиновники служат стране, а армия ― императору. Чиновник рискует благополучием, а офицер ― жизнью.

― Ты же понимаешь, что это пропаганда?― заметила Соноко.― Что вас просто заманивают на флот и в армию? Привлекают престижем и красивой униформой ― потому что по деньгам ничего особенно предложить.

― А как тут обойтись без пропаганды? Нужно же донести до населения, что оно должно делать и кому подчиняться, чтобы страна спасалась и процветала.

― Никак не обойтись без пропаганды,― заметила Соноко,― потому что традиция безусловной преданности императору ― выдумка. И ты знаешь об этом не хуже меня.

― Я слышал, что коммунисты такое говорят. Но доказать не могут.

― А тут и доказывать нечего. Нет ни одного документа времён сёгуната или даже более ранней эпохи, когда император был в полной силе, в котором было бы написано, что самураи подчиняются императору, Все они подчинялись главе клана и приходили на войну, только если самому государству угрожала опасность.

― Или не шли,― заметил Кимитакэ,― Даже при сёгунате это было необязательно.

― Да на нас никто и не нападал. И сейчас бы не напали, если бы мы в Пёрл-Харбор не полезли. Вся это безусловная преданность никакая не национальная идея. Это просто придумка и случайное совпадение!

― Ну а как по другому-то жить в наше время, когда и армии массовые, и техника сложная? Человек же не знает, как работает паровоз ― но всё равно может доехать на поезде из Токио в Осаку и обратно. Безопасность путешествия гарантируют наши национальные железные дороги. Точно так же и безопасность государственной политики гарантирует император. Пока он есть ― можно не опасаться, что политики чего-нибудь поломают.

― Да причём тут паровозы! Это просто лозунг, и точно известно, когда его придумали. Вспомни, сколько лет было императору Мэйдзи в момент реставрации?

― Шестнадцать. Наш с тобой ровесник.

― Вот именно. Править сам и единолично он не мог ― просто потому, что не во всех паровозах ещё разобрался. Поэтому вокруг него Гэнро ― совет старост. Девять выходцев из Сацумы и Тёсю ― тех самых провинций, которые и вернули власть императору. Эти люди решали в стране всё, хотя не было ни указа о их назначении, ни устава этого странного совета. Люди из гэнро могли даже никаких постов не занимать. Покойный Мэйдзи просто подписывал всё, что ему приносили. Конечно, за годы службы кого-то ставили премьер-министром, министром важного направления или послом в важную державу. Кого-то повышали до маркиза, кого-то больше для порядка поднимали в адмиралы флота или генералы армии. И им прощалось очень многое. Вспомни, например, мятеж Сайго Такамори ― а ведь его младший брат Цугумити как заседал в гэнро, так там и остался, хотя неизвестна даже дата, когда его в совет ввели. Возможно, никто и не вводил ― он просто зашёл на заседание, сел и никто не рискнул его прогнать.

― Но в этом мало удивительного. Покойному императору нужно было с кем-то советоваться. К тому же, насколько я слышал, в наше время гэнро прекратилось по естественным причинам. Все девять его участников просто поумирали ― одни от старости, другие от террористов.

― Но их наследие живо. Не забывай, что наш император тоже был очень молод, когда пришёл к власти. Когда стало ясно, что старый Тайсё уже ничего не может, его утвердили регентом, ему было был двадцать один год, он как раз университет закончил. Вокруг него тоже хватает людей, которым он многим обязан, и которые формально не занимают постов ― но теперь они даже не имеют специального названия, потому что в нём не нуждаются. Именно они придумали сразу после подавления мятежа Сайго Такамори подчинить армию и флот самому императору. Так что влиятельные люди из других провинций и уже не смогли бы собрать личные армии. Как бы они не возмущались текущей политикой ― повторить мятеж Такамори не получится. Настолько не получится, что стало возможно провозгласить Сайго Такамори национальным героем и образцом самурайского служения. Таким же образцом, как и те, кто его восстание подавлял. Такой вот идеологический коан, не хуже хлопка одной ладонью.