На сей раз, в момент второй свадьбы Алиеноры, казалось, что верх одержат Плантагенеты. Благодаря Алиеноре они получили власть над Аквитанией, огромной территорией (треть Франции), богатой и густонаселенной областью^[23]; правда, этот регион часто сотрясали междоусобные распри и бунты беспокойных баронов, которые плохо подчинялись феодально-вассальным связям, мало привычным для менталитета местной аристократии^[24]. От отца Генрих II унаследовал Анжу и Мэн; от матери — Нормандию; его владения сплошной полосой простирались от Пиренейских гор до берегов Ла-Манша^[25]. От имени своей матери, «императрицы Матильды», он также претендовал на Англию, в которой все еще правил Стефан Блуаский, несмотря на усилия сторонников Генриха. И здесь опять судьба оказалась благосклонной к Плантагенету: в 1153 году, через несколько месяцев после свадьбы с Алиенорой, Генрих узнал о смерти Евстахия Блуаского, сына его соперника Стефана. Лишившись наследника, старый король пошел на заключение договора, который должен был положить конец конфликтам, сотрясающим Англию: он согласился остаться королем пожизненно, а после смерти английская корона должна была отойти Генриху II^[26]. Чтобы избежать возникновения слишком большого государства, последний обязался уступить своё графство в Анжу брату Жоффруа после того, как получит трон^[27]. Стефан умер на следующий год, и 19 декабря 1154 года в Вестминстерском аббатстве состоялась коронация Генриха. Он позабыл о своем обещание, данном в то время, когда Алиенора еще была женой Людовика VII. В результате этой забывчивости империя Плантагенета (общепринятый, но спорный термин) растянулась от границ с Испанией до Шотландии. Разношерстная империя, лишенная этнического единства, но богатая ресурсами, производившая много товаров, славящаяся морской торговлей, а также известная своими людьми, особенно воителями. Именно в этих регионах, в Анжу, Пуату, на землях близ Луары, в Нормандии, возвышалось множество замков, здесь жили воины, закаленные в боях; именно на этих землях зародилось рыцарство и устраивались турниры^[28]. В итоге вассал французского короля, как любят отмечать историки, возможно, несколько преувеличивая, стал более могущественным, чем его сюзерен. Их противостояние было неизбежно. К этому вел сам ход политического развития; а разногласия и затаенная злоба представителей этих двух породнившихся семей только усугубили ситуацию.

Несмотря на весьма ценное приобретение — Англию, королевство процветающее и престижное, сердце анжуйской империи находилось во Франции, в Анжу, в краю Луары, а также в Пуату и в Нормандии^[29]. Как мы уже отмечали: Генрих II, новый король Англии, был прежде всего человеком из самого сердца Луары, родился в Мане, умер в Шиноне, похоронен в Фонтевро, «все эти места находились в пределах границ его вотчины, на землях, унаследованных от отца»^[30]. Генрих II из тридцати четырех с половиной лет своего правления в Англии провел всего тринадцать лет, Ричард же вообще нанес в эту страну лишь несколько визитов^[31]. Хотя Ричард, сын графа Анжуйского и герцогини Аквитанской, и родился в Оксфорде во время одного из непродолжительных пребываний в Англии Генриха и Алиеноры, он был истинно французским принцем. Его отец Генрих II славился тем, что говорил на французском и английском, а также понимал постольку-поскольку много «европейских» языков; Алиенора совершенно не знала английского^[32]; что касается Ричарда, то он в повседневной жизни с матерью разговаривал на наречии ок, на лангдейле — с отцом, но плохо знал латынь^[33] и совершенно не знал английского того времени; элита Великобритании изъяснялась на латыни или на англо-нормандском диалекте — одной из форм старофранцузского. В Ричарде, короле Англии, герое-символе своей страны, на самом деле не было ничего от английского короля.

Третий парадокс заключается в том, что этот принц, став королем, не должен был стать рыцарем, или, точнее говоря, прославиться благодаря этому. В те времена, так же как и в наши, от королей и принцев ждали соответствующего их статусу поведения — предполагалось, что они будут править, а не исполнять, станут главнокомандующими, а не солдатами. Иное поведение встречало острую критику, особенно со стороны церковнослужителей, упрекавших герцогов, графов и тем более королей в том, что те поддаются лихорадке битв и жажде подвигов, забывая о своей роли правителей, которая должна быть более возвышенной и достойной в их глазах. Конечно, военачальник должен служить примером, вести войска на поле битвы, призывать их голосом и жестом, и даже участвовать в битвах, как настоящий предводитель армии. Один панегирик сравнивает предка Ричарда, герцога Вильгельма Завоевателя — героя, победившего саксонцев в битве при Гастингсе в 1066 г., — с Цезарем, который поистине обладал талантом стратега и военачальника. Однако автор панегирика ставит Вильгельма выше Цезаря, так как последний командовал своими солдатами издалека, а Вильгельм принимал активное участие в сражениях; в битве при Гастингсе он лично останавливал обратившихся в бегство нормандцев и, чтобы положить конец ложным слухам о его гибели, снял шлем, дабы воины его узнали и воспряли духом. Когда же. во время атаки сломалось копье герцога, он не бежал с поля битвы и, как говорит его биограф, «стал еще грознее со своим обломком, нежели те, кто потрясал длинными копьями»^[34]. Полагаясь на свое мужество, он якобы даже предложил Гарольду, во избежание ненужных смертей, решить посредством поединка судьбу Англии. Можно, конечно, сомневаться в искренности этого предложения^[35]. Тем не менее оно свидетельствует о той черте менталитета, постепенно проникшей в круги аристократии, — о принятии воинских ценностей, которые впоследствии станут отличительной чертой рыцарства.

Эти ценности в эпоху Вильгельма Завоевателя находились лишь в стадии зарождения. Век спустя, в эпоху Ричарда Львиное Сердце, они стали нормой, чему в значительной степени способствовал и он сам. И именно в этот период, вероятно, произошли наиболее глубокие социокультурные преобразования, разделившие две эпохи. Во времена Вильгельма Завоевателя, несмотря на вышесказанное, рыцарство еще только зарождалось, а сам Вильгельм на смертном одре, перед тем как предстать перед Высшим Судией, сознался в терзающем его грехе: «с детства я рос с оружием в руках и весь замаран кровью, которую пролил»^[36]. В XI веке рыцари не имели ни определенного социального статуса, ни собственной этики, ни тем более идеологии. Это была конница, военные профессионалы. Солдаты. Латинское слово milites, позже обозначавшее только рыцарей, тогда означало в равной степени всех воинов, будь то всадники (equites) или пехотинцы (pedites). В своем большинстве все эти воины находились на низшем социальном уровне, они состояли на службе у государей (princi pes), которые их нанимали, ими командовали, управляли, платили им жалование, иногда кормили и снабжали оружием. Аристократия, или, если хотите, знать, никак не пересекалась с этой массой mediocres (посредственных), которые составляли militia — это слово означало армию, скопище воинов; лишь в конце XII века это слово будет относиться только к рыцарству^[37]. Можно понять, почему моралисты до 1100 года и даже после него негативно относились к некоторым государям, частично забросившим свои обязанности и смешавшимся с рядами солдатни, не только для того, чтобы вести их в бой, но и для того, чтобы жить в их среде, биться наравне с ними и как они, следуя тем же некогда второстепенными ценностям. Они стремились к подвигам и славе, к зрелищным ударам мечей и копий, воспевавшимся с конца XI века в песнях о деяниях, которые одинаково были популярны и у правителей, и у рыцарей. Благодаря эпосу эти ценности, мораль, нормы поведения получили распространение, стерев социальные различия; отныне воинская доблесть прославилась независимо от социального статуса. Однако это восхваление беспокойных устремлений «молодежи», образцом которой являлся Роланд, в начале XII века столкнулось, с непониманием у служителей церкви, которые до того были единственными хранителями культуры и распространителями идеологии. Хронисты Первого крестового похода, этой назидательной эпопеи, подчеркивали мужество государей и, как всегда, приписывали все победы, одержанные их людьми; но одновременно они выражали сомнения в целесообразности их воинского пыла, приведшей к губительной путанице в выполняемых функциях. Рауль Канский, говоря о Танкреде, Фульхерий Шартрский, упоминая Балдуина Булонского и Роберта Нормандского, открыто сожалели о том, что их герои ведут себя как храбрые рыцари, но в ущерб должности военачальника, правителя, короля^[38]. В это время был еще очень велик социальный разрыв между знатью и рыцарством, чтобы безоговорочно допустить превращение короля в рыцаря.