Несмотря на все вышесказанное, легенда по-своему комментирует это прозвище Львиное Сердце, объясняя его романтическим образом с элементами волшебства. В начале XIV в. это прозвище и легенда о съеденном сердце, ставшая популярной веком раньше, отражены в английском романе. Прозвище Ричарда здесь связано с галантным приключением короля во время его германского плена. Дочь короля Германии влюбилась в пленного короля и провела много ночей любви с ним в его камере. Отец, узнав об этом, захотел, чтобы Ричард исчез, запустив к нему в клетку голодного льва. Но герою, защитившемуся от укусов животного с помощью сорока шелковых платков своей красавицы, удалось убить льва и вырвать ему сердце, которое он победоносно съел на глазах изумленных принцев немецкого двора^18[613].

Однако в конце XII в. прозвище Львиное Сердце было лишено двусмысленности. В нем прослеживается указание на королевское благородство Ричарда, а также на его отвагу и неоспоримую храбрость короля животных. Именно так это понимает Рауль де Коггесхолл, когда описывает Ричарда всего с несколькими рыцарями, презирающими смерть, повергшего в бегство многочисленных сарацинов. Размахивая королевским знаменем, он бросается на врагов, разбивает их, повергает и убивает, «как разъяренный лев»^19[614].

Бертран де Борн, описывая англо-французское соглашение 22 июля 1189 г., по которому Овернь переходила королю Филиппу в обмен на его завоевания в Берри, отданные королю Англии, также делает намек на этот образ короля Плантагенета в противоположность образу его французского соперника. Рыцарь-трубадур, который оплакивает это соглашение, так как оно означает конец войны, которой он живет, пытается в песне склонить к возобновлению сражений, и с этой целью сравнивает короля Франции с ягненком, а короля Англии со львом^20[615]. По поводу этого же исторического эпизода Ричард сам некоторое время спустя напишет на полуфранцузском, полупровансальскОм диалекте сирвенту, в которой с иронией он опишет приписываемые ему качества и недостатки, но в большей степени — черты его соперников; и все они имеют отношение к «рыцарским* добродетелям. Эта песнь адресована дофину Оверни и его кузену Ги, которые по наущению короля Англии, герцога Аквитании, взбунтовались против короля Франции, после того как он захватил Иссуар. Однако они не получили обещанной поддержки (из-за отсутствия денег, жалуется Ричард). Наученные горьким опытом, они стали осторожнее, они не пришли на помощь королю Англии, когда тот возобновил военные действия против Филиппа Августа^21[616]. Ричард их тоже упрекает с иронией. Ниже представлен полный текст, достаточно мало известный, в переводе И. Лепажа:

«I. Дофин, я хочу спросить у вас причину, у вас и у графа Ги: последнее время вы вели себя как блистательный воин, и вы мне поклялись и пообещали вашу помощь, как Изенгрин Ренарту, этот Изенгрин, на которого вы так похожи своими седыми волосами.

II. Вы лишили меня своей помощи ради доходного дела, узнав, что казна Шинона пуста. Вы искали союза с богатым, храбрым королем, который держит свое слово; а так как я жадный и трусливый, то вы перешли в другой лагерь.

III. Я бы хотел еще спросить, оценили ли вы потерю Иссуара. Захотите ли вы отомстить, подняв армию наемников? Я могу, во всяком случае, пообещать вам одно, хотя вы и нарушили данное слово: в лице короля Ричарда вы найдете хорошего воина со знаменем в руке.

IV. Сначала вы были щедрым и расточительным, но потом, чтобы построить замки-крепости, вы оставили благородство, галантность и приличие и перестали участвовать в турнирах; но не нужно бояться, так как французы трусливы (?) как и ломбардцы.

V. Лети, сирвента, я отправляю тебя в Овернь: скажи двум графам от меня, что если они заключат мир. Бог их благословит.

VI. Не важно, если мальчик нарушит слово: оруженосцу законы не писаны! Но отныне пусть он будет начеку, если его дела ухудшатся»^22[617].

Как мы видим, Ричард описывает себя как рыцаря и превозносит ценности рыцарства (о них мы поговорим несколько позже): воинскую храбрость, щедрость, галантность и учтивость, вкус к праздникам и турнирам, верность данному слову, — все те качества, которые очень часто вступают в конфликт с суровой действительностью, повлиявшей на нравы того времени: потребностью в деньгах, буржуазным «реализмом», постепенно овладевшим аристократической средой, способной защищаться от него лишь идеологией и литературой, а не делом^23[618].

Если нам удалось обрисовать в общих чертах, пусть и с некоторой неточностью, моральный облик Ричарда, то внешний вид Ричарда, остается абсолютно иллюзорным. Те немногочисленные свидетельства, которыми мы располагаем, например надгробие в Фонтевро, или печати, на которых он изображен, не могут считаться реалистичными изображениями. Они подчиняются закону жанра и лишены точности. У нас нет ни одного письменного свидетельства относительно его внешнего вида, если не считать нескольких разбросанных упоминаний, столь же сомнительных, как и высказывание Матвея Парижского, описавшего эпизод из своей жизни (возможно вымышленный) и рассказавшего нам о рыцаре, который не осмеливался предстать перед Ричардом, так как тот, «хотя по внешности мог сравниться с самым красивым из мужчин, иногда имел очень грозный вид»^24[619].

Тем не менее, можно собрать из разных источников обрывки информации и соотнести их с тем, что мы знаем о его отце Генрихе II, с которым его иногда сравнивали. Группируя в один текст три рассказа, возможно подлинных, авторства Петра Блуаского^25[620], современника Ричарда, французский историк Шарль Пти-Дютайи набросал следующий портрет Генриха II:

«Это рыжеволосый мужчина среднего роста; у него львиное, квадратное лицо с выпученными глазами, наивными и нежными, когда он в хорошем расположении духа, и мечущими молнии, когда он раздражен. Его ноги всадника, широкая грудь, руки атлета выдают в нем сильного, ловкого и храброго мужчину. Он никак не заботится о своих руках и не надевает перчатки, когда держит сокола. Он носит удобную, не роскошную одежду и прически. Он борется с ожирением, которое он победил с помощью умеренности и упражнений, и благодаря ходьбе и верховой езде, он сохраняет молодость и утомляет более крепких компаньонов. С утра до вечера, без передышки, он занимается делами королевства. Кроме как на лошади или за столом, он никогда не сидит. Иногда ему случается совершить конную прогулку в четыре-пять раз длиннее, чем обычно. Очень сложно узнать, где он и чем он будет заниматься в течение дня, так как он часто меняет планы»^26[621].

В этом описании можно заметить многие черты, которые, возможно, можно найти и у его сына, и это не только сравнение со львом, склонность к ожирению (и, кажется, Ричард не победил его умеренностью), чрезмерная активность, вкус к верховой езде и охоте, непостоянство или быстрая смена настроения и планов.

Шарль Пти-Дютайи добавляет (чего не говорил Петр Блуаский), что он был большим распутником, и то же самое можно сказать и о его сыне, как мы увидим дальше.

Геральд Камбрийский сравнивает Ричарда с его братом Генрихом Молодым и говорит, что оба были большими, или, во всяком случае, ростом выше среднего, и оба имели внешность людей, умеющих командовать. Вместе с тем он подчеркивает, как и многие другие, что Генрих посвящал себя турнирам, в то время когда его брат предпочитал войну^27[622]. Что касается телосложения, то кажется, что в молодости Ричард был стройнее, чем его отец, но ожирением он стал страдать до своего отъезда в крестовый поход, несмотря на многочасовую верховую езду и интенсивные и частые занятия военным делом, как утверждает Гийом де Нёфбург. Он говорит, что в этот момент Ричард был «утомлен и изнурен бесконечными тяготами военного ремесла, которому он предавался больше, чем надо, начиная с самой молодости, и казалось, что превратности крестового похода на Восток надломили его очень быстро». Он также отмечает, что бледность его лица контрастировала с его телом^28[623]. Когда они описывают ранение короля в Шалю, некоторые хронисты в равной степени ссылаются на тучность короля^29[624].