Он ничего не отвечает и только встает по стойке, следуя примеру своего сослуживца, вновь превращаясь в безмолвного стража.

Готов умереть… Подумать только. Их жизни и так коротки и мимолетны, как жизни насекомых, а они еще и готовы умереть за других.

Верность. Долг. Честь. Человеческие слова, чтобы оправдать свое подчиненное положение. Но как же славно они звучат.

Гордая осанка Лилианы особенно подчеркивается ее траурным нарядом. Здесь, в тишине ее покоев она выглядит, кажется, еще более хрупкой и уязвимой, чем там, перед всеми этими князьями. Хрупкая, но гордая, как маленькое деревце, противостоящее буре, которая неизбежно должна вырвать ее с корнями и унести в потоке грязи. Эти лживые лицемерные твари, именуемые князьями, обязательно выдернут ее, лишив почвы, как только подберутся к ней. И она это знает. Иначе не стала бы компромитировать себя разговорами со мной один на один.

Я знал, что она примет верное решение. Я уже в который раз не ошибся в ней. Осталось только убедить ее теперь. И это будет куда важнее. Ей придется пойти против всех, против князей, против заветов, даже против собственного брата.

— Зачем вы пришли, Каэн, — спрашивает она, делая вид, что перебирает какие-то важные бумаги, стоя возле стола. Движения ее сумбурны, руки едва заметно дрожат. Теперь я вижу, каких усилий ей стоил сегодняшний совет. — Зачем пугаете моих людей?

Я подхожу ближе, оглядывая попутно комнату. Картины в золотых рамах, размером с обеденный стол в дворцовом зале. Бархатные диваны, золотые подсвечники и такое количество хрусталя, что у меня начинает рябить в глазах. Императоры всегда так безвкусны, или к наносной роскоши стремятся только старики, которые готовятся к неизбежному, накапливая бесполезный хлам вокруг себя, лишь бы сохранить иллюзию своего бессмертия?

Когда я займу место, что мое по праву, я все тут переделаю.

— Вы дрожите, Лилиана, — говорю я делая еще один шаг к ней.

Она едва заметно отшатывается, словно боится меня, но потом берет себя в руки и неловко улыбается.

Я вижу по глазам, как сильно она устала. Вижу по глазам, что она проплакала весь вечер, а может быть и всю неделю, а скорее всего весь этот черный месяц.

— Вечера становятся холоднее, — говорит она, спокойно глядя мне в глаза.

В свете множества свечей ее лицо кажется особенно мягким и прекрасным, несмотря на печать боли, что теперь, возможно, никогда ее не покинет. Она почти так же прекрасна, как моя Анна, и так же нуждается в защите теперь, когда осталась совсем одна.

— Понимаю этот холод, хоть я и дракон, — говорю я, — нет холода более страшного, чем потеря близкого. Нет знания более тяжелого, чем знание, что прошлого уже не вернуть. Нет наказания более тяжелого, чем наказание бессилием повлиять на свое будущее. Вы не должны это переживать в одиночестве.

— Я не одна, у меня есть брат, — говорит она, бездумно терзая в руках какую-то бумагу.

— Тайдел хороший человек, но он слишком правильный, — говорю я, делая еще один шаг и забираю у нее из рук несчастный кусок бумаги, от которого почти ничего не осталось. — А вы нуждаетесь в поддержке человека, который понимает вас, понимает. что такое быть одному, когда все ополчились против тебя.

Я беру ее руки в свои и нагнетаю внутреннее тепло, чтобы передать ей.

— Так вам теплее? — спрашиваю я, заглядывая в ее прекрасные глаза. -- Дружеское тепло -- это меньшее, что я могу предложить вам, Лилиана.

Она поднимает свои льдистые глаза и смотрит внимательно, словно заглядывая мне в самую душу. В этот момент я ощущаю как мой огонь встречается с прохладным ледяным озером. Вновь это чувство, что я недооцениваю эту девочку. Откуда в ней это? Ее боль настоящая, глубокая и безутешная, словно тихая и непреодалимая стена льда, стоящая между нами.

Я должен проломить эту стену, должен ради империи, ради Анны, ради нашего общего будущего. Должен, чего бы мне это ни стоило.

Я осторожно подбираю следующие слова, чтобы ни в коем случае не спугнуть ее и не оскорбить. Нужно быть очень. очень осторожным.

— Я могу представить, как тяжело вам одной, каждое утро встречать рассвет, каждый вечер ложиться в холодную постель. Я знаю это хорошо, потому что моей жены нет рядом. Конечно, меня утешает мысль, что ]анна жива, я чувствую ее, но вашу боль я ощущаю не меньше. Вашу боль я ощущаю, как свою, и все, чего бы мне хотелось, разделить ваш груз, принять часть ваших забот на себя, согреть вас, дать вам отдых, ради того добра, что император всегда дарил мне и моему роду. Просто позвольте мне быть рядом, помогать вам.

По ее взгляду я вижу, что она готова довериться мне, или по крайней мере ей очень хочется положиться на меня, довериться, сделать шаг навстречу

С волнением я слежу за ее губами, когда она начинает говорить.

— Ваши слова звучат так сладко, и мне хочется верить в вашу искренность, но сейчас время соли, — говорит Лилиана и высвобождает руки. — Что-то подсказывает мне, что вы желаете только власти и только власть вас беспокоит. Вам нет дела до памяти о моем муже.

— Вы думаете, что все знаете? — спрашиваю я, стараясь сдерживаться и не говорить всего, что у меня есть сказать ей теперь. — Разве плохо хотеть безопасности своим близким? Разве плохо хотеть мира для империи? Разве плохо хотеть занять то самое место, которое твое по праву? Разве плохо пытаться поддержать свою императрицу в черный час?

Мои слова смущают ее и она отворачивается.

— Уходите, пожалуйста.

— Послушайте же, Лилиана. То, что я скажу сейчас куда важнее всего остального. Я тщеславен, я горд и я не скрываю чего хочу. Вы можете смотреть на меня с презрением, пытаться сжигать своим равнодушием, обвинять в чем угодно, но вы никогда не сможете сказать. что я не честен с теми, кто мне дорог, и никто не сможет сказать этого. Я знаю чего стоит ложь и использую ее только в крайних случаях. Вы же отвергаете единственную искреннюю руку помощи, что тянет вам друг.

— Друг? Разве друзья ведут себя так, как это делаете вы? Я вижу, как вы смотрите на меня, вижу, как изучаете, вижу, что в ваших мыслях далеко не дружеские намерения. Рядом с вами я чувствую… Будто вы хотите наброситься на меня, растерзать, покорить, сделать своей!

Ее глаза, наконец, загораются, вспыхивают, подобно двум ослепительным искрам, оставаясь все такими же льдисто серыми.

Да, если я могу разжечь эти глаза, значит я смогу и больше.

— А вы не хотите этого? — спрашиваю я, снова делая шаг к ней. Она держится рукой за стол и часто дышит. Что в ее глазах? Страх? Возмущение? Желание выгнать меня с криками. Или… Или желание сдаться?

Я сохраняю невозмутимость на лице, внимательно наблюдая за бурей эмоций, что испытывает Лилиана. Еще немного и она скажет правду, скажет, что чувствует на самом деле. Я с предвкушением безмолвно ожидаю, когда она начнет говорить, не выдержав моего взгляда.

Но в следующее мгновение, вопреки моим ожиданиям, она расслабляется, перестает держаться за стол и стирает с лица все эмоции. Ледяная стена возвращается на место, почти не тронутая.

— Знаете о чем я жалею, князь? — спрашивает она.

— О чем же?

— Жалею, что ваша жена не видит вас в эту минуту. Как бы ей понравились ваши двусмысленные намеки в сторону другой женщины?

Проклятье. А ведь почти получилось. Но я где-то промахнулся. Сказал что-то не то. А победа была так близка!

— Моя жена знает, что я люблю ее больше жизни, — спокойно говорю я, — она знает, что я сделаю все, ради нее и ради империи. Будь она сейчас здесь, она бы предложила вам свою дружбу и поддержку, точно так же, как и я. Можете не сомневаться, Лилиана. Если вам показалось, что я позволил себе лишнего, смею вас убедить, что не имел ввиду ничего предосудительного.

Я добавляю в голос стали и строгости, держа в голове, что передо мной все-таки, хоть и умная, но все же молодая девушка, манипулировать чувствами которой, зная подход, не так-то тяжело. Но между тем, я не хочу манипулировать. Что-то внутри как будто заставляет меня быть с нею искренним. Странное чувство, абсурдное, бессмысленное, но назойливое и неотступное.