— А ну бросай свою канитель, — не терпящим возражения тоном распорядился Дикун, подбоченясь в дверном проеме. — Есть срочное задание начальства.

— Какое еще задание? — Геня нажал красную кнопку и выключил станок. — Дед приказал вкладыши точить.

— Вкладыши обождут. Ты в электричестве кумекаешь?

— Ну?

— Тогда живо, берись за дело. Учти, что от этого зависит живучесть парохода.

Объяснив Гене, что требуется сделать, если обнаружится неисправность в проводке, он бросил на верстак рукавицы и инструмент.

— Справишься?

— Постараюсь, — Геня отвел в сторону резец и пошел к рукомойнику. Самолюбие не позволяло ему признаться, что он спускался в аварийный лаз только однажды, когда проходил ознакомительную экскурсию по теплоходу.

— Ляжешь спиной на тележку, — счел нужным пояснить Дикун, — и пошел. Только не очень разгоняйся, а то мигом слетишь с рельсов, — покровительственно похлопав Геню по плечу, он с проясненным лицом поспешил в фотолабораторию, которая размещалась рядом с библиотекой, в горячей кладовке, где в три ряда были проложены трубы с вентилями, идущие из машинного отделения.

Дикуну к жаре было не привыкать. Раздевшись до трусов, он включил красный фонарь, настроил увеличитель на формат 9×12 и принялся делать отпечатки. Трудился до самого обеда. На скорую руку перекусив, отглянцевал фотографии, развесил их на шкерте и завалился спать, накрыв по обыкновению голову подушкой.

Будь на месте Гени другой, менее интеллигентный одесский мальчик, он бы знал, куда следовало послать третьего механика вместе с его поручениями. Впрочем, Геня тоже знал, но помешала природная деликатность. А еще он не успел пригреться к загранке и хотел показать хамовитому придире, на что способен токарь пятого разряда. Кумекаешь, видите ли, в электричестве! Чья бы корова мычала… Упоминание о живучести не произвело на Геню ни малейшего впечатления. Это была чистейшая травля, рассчитанная на дураков.

Он спустился на нижнюю площадку машинного отделения и, поплевав на руки, раскрутил массивную крышку люка. Нашарив коробку, к которой были подведены несколько многожильных кабелей, включил освещение. Начинать, пожалуй, следовало именно с этой коробки, выкрашенной, как и все вокруг, в огненно-красный цвет. Убедившись, что тут все в порядке, нырнул непосредственно в люк. Теперь Геня находился в самом глубоком туннеле судна. Намного ниже ватерлинии. Коснувшись ладонью вогнутой стенки, он ожидал почувствовать чуть ли не обжигающий холод. Может быть, потому, что от океанской воды, сжатой избыточным давлением в добрую атмосферу, его отделяло только несколько сантиметров стали. Но обмазанный суриком металл оказался не более прохладным, чем резиновая оплетка проводов. Да и могло ли быть иначе, если температура забортной воды достигала 22 °C, а тепло мерно рокочущих машин тяжело оседало в нижних отсеках.

Тележка, о которой упомянул Дикун, стояла в самом начале узкого рельсового пути, проложенного вдоль всего судна: от кормы до бака. Она напоминала платформы, на которых катили в первые послевоенные годы безногие инвалиды. Мысль о том, что сюда нужно лечь, показалась Гене дикой. Сесть на тележку тоже не представлялось возможным — мешала голова. Она как раз пришлась на уровне верхних швеллерных ребер, разделивших узкую трубу на многочисленные отрезки. Кое-как устроившись, Геня оттолкнулся рукой от одного такого ребра и к своему удивлению покатил ногами вперед по лазу. В затхлом воздухе, настоенном на железе и резиновой изоляции, дышалось затрудненно. В глаза посыпалась шелушащаяся краска и ржавая пыль. Рыжеватый налет осел и на ламповых плафонах, утопленных в межреберных нишах, отчего свет в туннеле тоже казался ржавым, больным. Помня совет Дикуна, Геня старался не разгоняться. Удары колес по направляющим, и без того весьма ощутимые, отдавались в позвоночнике.

Что и говорить, нужен был особый навык, чтобы, прижав подбородок к груди и залихватски вытянув ноги, бездумно лететь, черт знает куда, под металлический стук и мелькание огней, исходящих тоскливой сукровицей. Но если бы даже Геня и обладал опытом третьего механика, для которого пролет по трубе был всего лишь забавой, ему все равно следовало поспешать медленно. Только обследовав двадцатую или двадцать первую лампу, он понял, какую ему подкинули работенку. Удружили, что называется, по высшей категории. Ведь одно дело подгонять бегущую платформу, когда швеллера так и мелькают под руками, другое — каждый раз заново сдвигать ее с места. И откуда в ней эта непомерная тяжесть, словно в дрезине какой? Да и держать на весу руки делалось все труднее. Геня не проделал и трети пути, как пришлось устроить продолжительный передых. Наверное, полчаса прошло, не менее, пока он отдышался, пока отошла дрожь от напряженных мышц, налитых болезненным ломотным теплом. Но едва двинулся дальше, как все возвратилось: и сводящая судорогой ломота, и эта противная дрожь, когда отвертка неожиданно вываливается из посиневших пальцев. Ищи ее всякий раз между рельсов. Однажды, шаря так в ржавой пыли, он нащупал нечто податливо омерзительное, но не стал доискиваться, что именно. Скорее всего, дохлая крыса, проникшая в баковый люк. Несмотря на резиновые заслонки, которые цеплял на швартовые канаты боцман, крысы изредка ухитрялись забираться на палубу. Боцман клялся, что сам видел, как в Неаполе, где они, как известно, кишмя кишат, один громадный пасюк лез на военный корабль по якорной цепи.

Переключившись с плафонов на другое, пусть даже на крыс, Геня перестал замечать, как мелькают клеммы, и дело пошло быстрее. В руках появился некоторый автоматизм, а тележка научилась двигаться с места.

Примерно до пятьдесят пятого шпангоута все шло чин чинарем.

Темное пространство, кольцевой тенью разделившее сужающуюся на конце трубу, Геня заметил еще издали. Если неисправность действительно произошла в лазе, то искать ее, конечно же, следовало именно там, вблизи сгоревшей лампы. Он лишь подивился тому, что столь незначительное замыкание заставило сработать главную блокировку. По соображениям живучести выход отдельных узлов из строя не должен сказываться на всей системе.

Включив фонарик, Геня внимательно осмотрел обуглившуюся изоляцию и черное пятнышко обгоревшей краски. Ему пришло в голову, что изоляцию могла повредить обезумевшая от жажды и голода крыса. Скорее всего, так оно и случилось. А потом проскочила искорка и проволочка сгорела. Он осветил номер на стенке — шпангоут шестьдесят три — и натянул перчатки. Дело было пустяковое. Предстояло зачистить нагар, удалить поврежденный отрезок и тщательно заизолировать концы. Остальное сделают электрики, когда спустятся сюда с паяльником.

Обрабатывая шкуркой законченную поверхность, Геня думал о том, как неладно получилось у него с Тоней. Раскаивался, что не сумел сдержаться. В ее отношении к нему сомневаться не приходилось. Сколько Геня ни пытался завязать непринужденный разговор, ничего путного не выходило. Она явно избегала его с того мерзкого утра, когда Горелкин влез со своими нравоучениями. Хотелось думать, что во всем виноват именно Иван Гордеевич, а сам Геня лишь пошел на поводу у событий. Так было спокойнее и что-то светило впереди. Зато о деде, вернее о них обоих — Тоне и деде, — даже мысль одна нестерпимой казалась, словно удушье подступало к горлу.

Учащенно дыша и поминутно отирая саднящий глаза пот, Геня вырезал поврежденный участок. Сгорело совсем немного, отчего не сработала, вероятно, спринклерная противопожарная система. Осталось последнее — обмотать оголенную проволоку липкой лентой.

Покончив с ремонтом, Геня полежал без движения, расслабив обессилевшие руки. Теперь он мог позволить себе небольшое развлечение: понестись по пням и комкам, как сказал на той экскурсии «дракон»[19]. Для этого надо резко, изо всех сил, оттолкнуться и поджать ноги.

Так оно и получилось, как мыслилось. Замелькали пальцы вверху, едва касаясь швеллерных ребер, и тележка грохоча набирала скорость, и со звоном подскакивали ее чугунные колеса. О том, что обследовал только часть туннеля и впереди, возможно, тоже есть повреждения, Геня как-то не задумался. Полностью уверенный в том, что с блеском выполнил трудное поручение, он испытывал скорее гордость. Такое не каждому по плечу. Теперь можно было расслабиться, отдаться позабытому ощущению полета. Вспомнилось детство, дача Ковалевского, захватывающая жуть падения с откоса, когда над головой взлетел вырвавшийся из рук самокат и в небе жужжали разогнанные подшипники.