— Ну, Тонь, ты что? — Загорашу захотелось вдруг стать нежным и искренним, но он по-прежнему не находил подходящих слов. — Ты же знаешь, — легонько касаясь ее губами, лепетал он, — ты сама знаешь, что это, не так… И вообще…

— Что не так? — спросила она.

Его охватило раздражение. Чего она в самом деле от него хочет?

— А все не так, — он едва сдержал готовую сорваться с языка грубость, но заметил, что она плачет. — Ты чего, Тонь? — Загораш вновь осыпал ее быстрыми поцелуями. Он окончательно запутался и не понимал, что с ним происходит. Ощутив теплоту и горечь ее совершенно неожиданных слез, прижался к ее плечу и жарко зашептал, что полюбил с той самой минуты, как только увидел, а сейчас уж вовсе не может без нее жить, и вообще она самая прекрасная девушка в мире… Кажется, он и сам поверил своим клятвам. Во всяком случае беспокойное ощущение, толкавшее поскорее уйти, исчезло. Он уже не тяготился ни собственной немотой, ни этой, переставшей волновать близостью. Вместе с тем краешком сознания понимал, что делает глупость за глупостью и скоро начнет жалеть и о словах, и о поступках. Особенно о словах.

— Все крайне сложно, запутанно, — он вдруг, как от внезапного испуга, смешался и замолк.

— Понимаю, — после долгого молчания произнесла Тоня, и Загорашу почудилось, что голос ее оттаял, во всяком случае утратил присущую резкость. — Думаешь, у меня не сложно? Для меня каждый рейс, как каторга, денечки считаю, все страдаю, как там без меня мой сыночек, сиротинка моя?

— Почему ж на берегу не устроишься? Ведь и вправду не женское это дело, днем и ночью находиться среди голодных мужиков. Не для тебя это, Тонь, ты нежная, ранимая и вообще…

— Была такой, — она покачала головой, не отрываясь от подушки. — Теперь не такая… А что до берега, Андрюша, то кому я нужна без специальности? Сто двадцать, ну сто сорок — красная мне цена. Разве что в официантки пойти, так я уж лучше на пароходе останусь. Я, Андрюша, чужие страны видеть хочу, людей… Но это так, романтика. А романтика теперь чуть ли не бранное слово у моряков. Конечно же, я бы осталась на берегу, свети мне хоть какой огонек, а так — нет, лучше не надо. И еще я хочу, чтоб мой сыночек ни в чем не нуждался, чтоб у него все-все было, как у самых счастливых детей, у которых и мамочка и папочка есть.

— Ты была замужем? — он впервые прямо спросил ее об этом.

— Я и теперь замужем, — невесело вздохнула она. — Только что толку?

— То есть как это что? — Загорашу опять стало неловко. Осторожно, чтоб она никак не смогла почувствовать, он отодвинулся на самый край. Он ни о чем еще не жалел, но ему уже был странен сентиментальный порыв, толкнувший его чуть ли не на признание в любви. Не только Тоню, но и себя самого он видел сейчас как бы со стороны. Себя не понимал, а эта не такая уж и красивая женщина была ему и вовсе чужой.

— И где же он теперь, этот твой муж?

— Штурманом на «Тридцать лет комсомола». Собирался прийти в Одессу аккурат вместе с нами: десятого или одиннадцатого. Да вот, запаздываем мы из-за «Оймякона», наверное, опять не свидимся.

— Так значит у тебя муж… — протянул Загораш, почему-то приободрясь. — Так сказать семья — ячейка общества.

— Семья, — она утрированно воспроизвела пренебрежительную интонацию. — Ячейка… Только одно и связывает, что развестись никак не можем, — она засмеялась и, подперев щеку кулачком, повернулась к Загорашу. — Больно заняты оба, не до того… Видел такую ячейку?

— Да, ничего не скажешь, — вздохнул он, ощущая на себе ее невидимый в полутьме взгляд. — Не просто у тебя получилось.

— А у кого просто?

— Я в том смысле, что неблагополучно.

— Так и я в том же смысле. Разве у моряков может быть нормальная семья?.. У тебя, например? Ты любишь свою жену?

— Ну, люблю, — с усилием выдавил он, презирая себя за то, что не может оборвать этот никому ненужный разговор. Обсуждать свои отношения с Лерой — здесь, сейчас — было равносильно предательству. — И она меня тоже любит, — закончил с вызовом.

— Врешь, Андрюшенька. Не любишь ты ее, иначе б не лежал тут со мной, как какой-нибудь… И говорить-то не хочется! Да разве такая бывает любовь? — она вновь рассмеялась тем хриплым вульгарным смехом, который всегда настораживает, а то и вовсе отталкивает мужчин. — Где она, эта самая любовь? Так, одни только сказки для детей дошкольного возраста… Чего молчишь? Может, не нравится?

— Нет, почему?.. Просто не в том дело…

— В чем же?

— А в том, моя хорошая, что в отношении меня ты, видимо, права. Сукин сын я, Тоня, и все такое… Но ведь и другие есть, не такие, как… я, — он запнулся, собираясь сказать «мы», но вовремя понравился, — и то, что у нас, моряков, с семейной жизнью не всегда ладится, тоже, конечно, верно. Никакого секрета тут нет. Не всем дано обуздать себя, Тоня, и ждать, по-настоящему, как о том пишут в романах, тоже умеет далеко не каждый. Люди есть люди, и это надо понимать… Да и природа тоже жестоко мстит, ой, как жестоко. Знавал я хороших ребят, которые умели держать себя в узде. Настоящие парни. Во всех смыслах. Стокилограммовую штангу по утрам выжимали… Только не помогла им она, эта самая штанга. Возвращались настоящие парни к женам после пятимесячного рейса и… одним словом, ничего не могли. Атрофировалось у них, вот какая штука. У кого проходило потом, а у кого и оставалось. Только все равно куда ни кинь, всюду клин. Короче говоря, душевная травма. Как ты думаешь, легко им было в новый рейс идти? В какой-нибудь треклятый чартр, когда каждый раз не знаешь, куда тебя зашлют и насколько?

— Жалко, — тихо сказала она и мягко придвинулась к нему. — Даже очень… Конечно, им было трудно.

— Сама можешь догадаться, о чем они думали после вахты, — Загораш, сам того не желая, разволновался. — Конечно, так случается далеко не со всеми, но тяжело, Тоня, всем. И женщинам нашим тоже не позавидуешь. Оттого и зарплата такая идет. У простого матроса на круг девятьсот в месяц набегает. Если хочешь знать, больше, чем у министра. Как полагаешь, задаром это или же нет? Очевидно, не задаром, а за наш героический труд, за лишения всяческие, за отказ, за терпение.

— Я понимаю.

— Конечно, понимаешь, потому что сама в этой шкуре побывала. Только одного понимания тут мало. Надо еще и верить. Во что верить? А во все хорошее. В настоящую любовь, например. Потому что настоящая любовь существует. Правда! Я знаю людей, простые моряцкие семьи. Знаю, где она есть, несмотря ни на что, любовь. Знаешь, как хорошо бывает в такой семье? Как легко на душе.

— Греешься у чужого огня?

— Может, так, а может, и нет, — он начал одеваться. — Иногда мне кажется, что я просто учусь.

— Чему, интересно?

— Любить, если хочешь… Настоящая любовь, она ведь тоже просто так никому, наверное, не дается. Постепенно приходит, как всякий другой опыт.

— Уходишь?

— Пора мне.

— И у меня чему-нибудь научился?

— Возможно, — Загораш наклонился, ища ее раскрытые губы. — Даже наверняка… Что же это? — он резко выпрямился и прислушался.

Привычная вибрация, пронизывающая весь пароход вместе с плавающими на нем людьми и неодушевленными вещами, внезапно изменила свою тональность. Чуткое ухо стармеха, приученное даже во сне ловить биение судового пульса, ухватило это в то самое мгновение, когда всюду погас свет и пропали волнистые тени на подволоке. Было ощутимо слышно, как машина сбросила нагрузку и явственно изменился стук движущихся частей. Черпая энергию, запасенную в маховике, еще вовсю продолжал вращаться гребной вал и ходили поршни и взлетали коромысла над клапанами, но животворящее начало уже покинуло теплоход. Лишенный тока, он превратился в железный короб, который по инерции еще продолжал рассекать волны. Это продолжалось какой-то миг, потому что тут же сработали реле, включился аварийный движок и потухшие было лампы вновь налились голубовато-белым дневным сиянием.

Загораш осторожно выглянул в коридор и, никого не увидев, бросился к трапу, ведущему в машину. Пока он грохотал по окованным дюралевой полосой ступенькам, автоматика запустила главный генератор, и силовые установки возобновили свои возвратно-поступательные такты.