– Что ты намерена делать, Мари?

Его преподобие стоял рядом с ней возле колодца, он снял очки и вытирал стекла платком. Лейтвин производил впечатление человека, довольного собой, и казался немного сонным. Теперь, когда он постарел, заутреня отнимала у него больше сил, после нее он часто ложился отдохнуть. Сегодня он не последовал своей привычке – хотел выполнить пожелание Мари.

– Я должна подать о себе весточку, – больше себе, чем Лейтвину призналась Мари. – Было неправильно сбегать вот так.

– Подать весть? – переспросил он, будто не понял.

– Да. Может быть, написать письмо.

– Письмо, – пробормотал старик. – Хорошая идея. Написать – значит прочитать. Прочитать – значит утешиться…

– Можно бы и позвонить, – размышляла Мари. – Пойти на почту и позвонить на фабрику.

Его преподобие покивал и подтвердил, что это еще лучше, чем писать. Можно объясниться, выразить поддержку, дать клятву и даже признаться в любви… Все-таки телефон – грандиозное изобретение нового времени, по телефону даже исповедоваться можно.

Мари с сомнением посмотрела на священника и решила, что он шутит.

– Что вы мне посоветуете, ваше преподобие Лейтвин?

Он поднял брови вверх, словно о чем-то раздумывал. На самом деле ответ был давно готов:

– Ты ушла не попрощавшись. Не правильнее было бы вернуться и кое-что объяснить?

Они кивнула. Конечно, он прав. Она трусиха, хочет воспользоваться письмом или телефонным аппаратом. Из-за ее исчезновения у всех есть причина сердиться на нее. Начиная с госпожи Мельцер и фрейлейн Элизабет до Ханны, которой, конечно же, очень не хватает Мари. И прежде всего – Китти! Она, верно, была вне себя.

И Пауль. Прийти к нему сейчас будет самым трудным. Она холодно отвергла просьбу его отца. В ней проснулся необузданный и, как она полагала, справедливый гнев. Нет прощения для человека, оболгавшего ее отца и обрекшего на нищету и смерть ее мать. Ей не было жаль, и все же она боялась глубоко разочаровать Пауля. И почему бы ей не повести себя деликатно и гибко, как и подобает женщине? Простить раскаявшемуся грешнику его вину? Да, она унаследовала это от матери. Луиза Хофгартнер тоже не смогла простить Мельцера.

– Мир принадлежит сильным! – проговорил Лейтвин и с улыбкой добавил: – Это касается и девушек.

Мари вздохнула и молча пошла за священником через белые ворота в город. Здесь уже кипела жизнь: мимо проехал трамвай; улицы наводнили шумом машины и телеги; широкая повозка с молоком заставила Мари вплотную прижаться к стене дома. Только во Францисканергассе стало поспокойнее, дорогу обрамляли высокие деревья, виднелась верхушка башни Максимилианкирхе.

– Я с полчасика посплю, – сказал Лейтвин, когда они подошли к его дому.

– Счастливого пути, Мари. Или лучше сказать – иди с Богом.

Вообще-то она собиралась еще зайти в дом, но поняла, что пора. Полчаса медленным шагом. Дольше тянуть она не сможет.

– Я благодарю вас, ваше преподобие, за все, что вы для меня сделали! Я никогда этого не забуду.

Он кивнул и закрыл за собой дверь. Мари медленно пошла через двор в сторону ворот Святого Якова. Она многократно пересекала маленькие притоки Леха, протекавшие между домами и под мостами. Нижний город с его узкими переулками и домишками вдруг показался ей знакомым и защищенным валом и старой городской стеной. Бедное, но безопасное жилое пространство, разросшееся за много веков. С другой стороны ворот располагались фабрики, в небо тянулся дым из их труб, гарь оседала в светлых ручьях, а во дворах неизменно грузили на подводы товар, который затем отправляли на ближнюю товарную станцию.

Мари очень хорошо помнила свой первый день на вилле. Все тогда было ей чужим – большой парк, большой дом из кирпича. Но прежде всего, люди, которых она встретила. Служащие, подчинявшиеся жесткому порядку, и хозяева, перед которыми она испытывала священный ужас.

Перед входом в парк она остановилась. По бокам подъездной дорожки росли платаны, сейчас на них распустились нежные листья. Вилла проглядывала сквозь деревья красным пятном, на клумбе перед входом росли бархатцы, разноцветные анютины глазки и голубые незабудки. Каждого, кто сюда заходил, должно было охватить желание пойти вдоль платановой аллеи, которая вела к прекрасному зданию вдалеке.

«Не прошло и года, как я впервые увидела это место, – подумала Мари. – И, возможно, сегодня я вижу его в последний раз».

– Мари! – позвал кто-то неподалеку.

Это был Блиферт, он обрабатывал платан смолой. Она остановилась, поздоровалась с садовником, радуясь, что он с ней так приветлив. Хоть кто-то не держит на нее зла.

– И правда, ты вернулась, девочка. – Он помешал кистью в жестянке, чтобы смола не застывала.

– Да, – смущенно подтвердила Мари. – Пришло время… Она не знала, что еще сказать, и пошла дальше. Автомобиль, припаркованный перед виллой, ожил и с грохотом поехал ей навстречу. В нем сидел Густав в шоферской фуражке, он помахал Мари. Странно, но сиденья сзади пустовали. Мари остановилась возле клумбы, чтобы подышать. Здесь в октябре прошлого года мимо нее проехала машина, и Пауль с любопытством смотрел на нее из окна. Их первая встреча. Начало любви. И что теперь?

«Надо быть сильной, – думала она. – Так или иначе, я не буду ни унижаться, ни лгать. Даже ради любви. Прежде всего ради любви, потому как кроме несчастий, это ничего не сулит».

Мари уже хотела пойти к расположенной слева двери для прислуги, но в этот момент открылась центральная дверь портика с колоннами. На пороге возникла Августа в темном платье и белом фартуке, на волосах аккуратно заколот чепчик. Ее лицо раскраснелось от волнения.

– Наконец-то ты пришла! Господи, как мы тебя ждали! Входи, все уже с ума сходят от радости. Ах, теперь ведь мне нужно называть тебя на «вы» и говорить «госпожа»…

Мари не сдвинулась с места. У бедной Августы горячка? О ней свидетельствовал румянец.

– Мари! – крикнул кто-то в глубине холла. – Мари, ах ты негодная, непослушная девчонка! Я бы тебе сейчас надавала по щекам и потаскала бы за волосы. Как ты могла такое выкинуть? Как? Скажи что-нибудь! Ох, Мари, как же я счастлива, что ты вернулась!

Это была Китти. Мари быстро поднялась по ступенькам и, поднявшись, поймала подругу в свои объятия. Иначе Китти от волнения свалилась бы с лестницы.

– Китти, – пробормотала Мари. – Фрейлейн Катарина… Успокойтесь, прошу вас. Сожалею, но я просто не могла иначе…

Китти плакала и прижимала ее к себе, ее горячие слезы капали Мари на жакет. Она говорила, что все так и поняла и никто на нее зла не держит.

– Папа все нам рассказал, Мари. Какой стыд, я не хотела верить. Какой же дьявол в нем жил, если он одновременно был нашим отцом, любил нас и играл с нами в парке… Ох, Мари, мы так виноваты перед тобой…

Мари не знала, как ей отвечать на эту экзальтированную речь. Иоганн Мельцер действительно посвятил в эту историю и супругу, и дочерей? То есть он правда раскаялся? Но на Мари ему в этом смысле рассчитывать не стоит.

В холле тем временем собралась прислуга, даже обе прачки, работавшие на вилле раз в неделю, стояли вместе со всеми.

– Добро пожаловать, Мари, – торжественно проговорила экономка и протянула Мари руку. – Я сразу поняла, что ты особенная.

– Фрейлейн Шмальцлер… я хотела… – смущенно заикалась Мари. Но продолжить не смогла.

– Ну наконец-то, дай-ка обниму тебя, девочка, – улыбалась во весь рот повариха. – Какая глупость – прятаться от собственного счастья!

Гумберт ничего не сказал, но сиял почему-то как начищенный пятак; по немолодому лицу Эльзы текли слезы. Даже Мария Йордан вышла вперед и приветливо улыбнулась.

– Ай, я знала! – трещала Эльза. – Она вернется. Священник как сказал, так оно и случилось…

Мари прислушалась. Ах, вот в чем разгадка. Этот хитрец Лейтвин все разболтал.

– Мари, пойдем наверх, – нетерпеливо подталкивала ее Китти. – Да дайте же дорогу, Господи боже, не видите, что ли, что нам надо пройти? Она же не ваша собственность. Что вы тут стоите, будто его величество император у нас гостях. – Она говорила это, смеясь и плача одновременно, схватила подругу за руку и потащила вверх по лестнице.