— Что терять его уже отнюдь не приходится, — докончила его фразу догадливая собеседница. — Ваше сиятельство! — вскричала она, не давая ему опомниться, срываясь с места и опускаясь перед ним на колени. — Я так счастлива вашим доверием, что жизни не пожалею, чтоб оправдать его. Поверьте, что никто так страстно не желает благоденствия всей вашей фамилии, как я; но княжну Катерину я просто обожаю, я на неё молюсь, я готова с радостью претерпеть вечные муки из-за неё!

От избытка чувств она разрыдалась, и князю пришлось её успокаивать перед тем, как отпустить к дочери, с сердцем, наполненным наилучшими намерениями и безграничною преданностью всем Долгоруковым без исключения.

Памятно было это лето для обитателей барской усадьбы в селе Горенках.

Царю здесь так полюбилось, что он забывал про охоту, чтоб проводить время в обществе красавицы княжны Катерины. Что сказала она ему, оставшись с ним после завтрака наедине, в тенистой липовой аллее, по которой она предложила ему прогуляться в то время, как седлали лошадей для прогулки верхом по живописным окрестностям, как объяснила она ему своё к нему отношение раньше — осталось навсегда тайной, которую она сумела заставить его свято хранить от всех, и в особенности от его любимца — её родного брата. Вообще, с этого дня малолетний царь подружился с восемнадцатилетней красавицей так, как никогда ещё ни с кем не дружил.

А князю Ивану это было на руку. Утомился ли он вечной вознёй с избалованным и властолюбивым мальчиком-царём, в своеволии своём не допускавшим противоречий и выслушивавшим советы для того только, чтоб им не следовать и пренебрегать чужими мнениями, или измученное кокетством цесаревны сердце фаворита жаждало успокоения в иной, более чистой и мирной среде, так или иначе, но не удовлетворяли его и кутежи с молодёжью из низшего общества, и он бросился в другую крайность: стал искать успокоения своему мятущемуся духу в доме Шереметевых, где в одиночестве, вдали от света, росла в совершенно исключительных условиях сирота-красавица Наталья Борисовна, представлявшая собою поразительный контраст со всеми девушками, которых он до сих пор знал, начиная с таких, как дочь царя Петра и его европейски воспитанная сестра, и кончая продажными гетерами, к которым увозили его проводить ночи новые приятели.

А княжна Катерина тем временем всё крепче и крепче овладевала царём, разжигая в нём чувственность рассчитанною неприступностью, ревность — воспоминаниями о недавнем романе с красавцем испанцем и мучительным подозрением, что, может быть, она до сих пор его любит и жертвует этим чувством из повиновения родителям, из честолюбия и тому подобных побуждений, ничего общего не имеющих с чувством, питаемым к ней царственным её женихом.

Скрыть своих сердечных страданий он, разумеется, не умел, но невеста не допускала его до отчаяния, и, позабавившись известное время его ревностью, она так искусно умела его успокоить и утешить, что после каждой размолвки она становилась ему милее.

А всё-таки объявить княжну Катерину всенародно своей невестой, обручиться с нею и назначить день венчания он не решался, хотя и торопил окончание отделки дома, который он ей подарил, близ своего дворца, и в который она должна была переехать, чтоб жить отдельно от родителей, окружённая собственным двором, в роскоши и почёте, подобающих будущей императрице, причём царь выказывал несвойственную своим летам энергию в преследовании соперников.

Узнав, что граф Мелиссино, которому Долгоруковы в весьма оскорбительной форме отказали от дома, позволяет себе бродить по ночам в окрестностях их усадьбы в надежде, без сомнения, встретиться с бывшей своей возлюбленной, царь приказал спросить у него, что ему тут нужно, а затем потребовал удаления его из пределов России и был вне себя от радости, когда ему доложили, что желание его исполнено.

Но разве не могли явиться другие воздыхатели? И чтоб этому воспрепятствовать, он совсем поселился в Горенках и требовал, чтоб княжна не покидала его ни на минуту.

Волей-неволей приходилось покоряться его требованиям, не выказывая ни досады, ни скуки. Но как ни уверяла она себя, что игра стоит свеч, что из-за императорской короны стоит скучать с влюблённым мальчиком, время тянулось для неё нестерпимо долго, и неопределённость её положения часто раздражала её до отчаяния, тем более мучительного, что ей не с кем было делиться ни сомнениями своими, ни надеждами: между членами долгоруковской семьи царил разлад и ранее, и разлад этот обострился до обидной подозрительности и до ненависти за последнее время ввиду выдающегося положения, занятого князем Иваном, его отцом и старшей сестрой при царе. Если же ко всему этому прибавить не успевшее ещё вполне остынуть страстное чувство к Мелиссино, который, скрываясь поблизости Горенок, не переставал напоминать ей о своей любви, то понятно, что она не в силах была отказать себе в удовольствии принимать его письма и отвечать на них.

При помощи ловкой и в любовных делах опытной пани Стишинской это было так удобно! Каждое утро являлась она к своей госпоже с любовным посланием от изгнанного воздыхателя, в котором княжна черпала приятные впечатления, помогавшие ей выносить дневную скуку, а вечером, запершись в своей спальне, писала ответ своему пламенному поклоннику, увещевая его верить в неизменность её к нему чувств и доказывая ему необходимость покориться судьбе и разлуке с нею до тех пор, пока невозможного для неё существовать не будет...

Само собою разумеется, что, доверяя эти письма своей наперснице, княжна знала, что последняя не затруднится выяснить смысл этих таинственных намёков в желательном для обеих сторон смысле.

Однако наступила минута, когда и переписке этой мог придти конец. Графу становилось с каждым днём всё труднее и труднее скрываться в окрестностях Горенок; покровитель его — венский посланник князь Вратислав, всё чаще и настоятельнее предупреждался, что дольше противиться желанию царя графу Мелиссино будет небезопасно, что ему грозит заточение в каком-нибудь из кремлёвских подземелий, если присутствие его близ города обнаружится, а случиться это может каждую минуту: многие уже знают, что он каждую ночь выходит к парку, в котором ждёт его наперсница княжны с письмом, и что если, Боже сохрани, слух этот дойдёт до ушей князя Алексея Григорьевича или его сына, они ни перед чем не остановятся, чтоб доказать своё усердие и преданность царственному своему гостю. Несчастному влюблённому ничего больше не оставалось, как убраться, подобру-поздорову, подальше от Москвы.

— Да, граф, то же самое и я вам уж давно говорю, — сказала пани Стишинская, когда он сообщил ей о приказании своего начальника не подвергать его дольше опасности заслужить гнев всесильных правителей России. — Вы представить себе не можете, как царь сделался подозрителен и ревнив! Он явно показывает княжне, что не верит ей, и настаивает на её переезде в новый дворец, чтоб окружить её преданными ему людьми, которые о каждом её шаге ему будут доносить. Мы даже боимся, что и меня вышлют в какую-нибудь отдалённую деревню, чтоб лишить её моей помощи и советов. Ведь и у меня много врагов при дворе, и я немало выношу неприятностей из-за моей беспредельной любви к нашей милой княжне, — прибавила она со вздохом.

Он молча её слушал, опустив глаза в землю и с мрачным выражением на красивом, побледневшем от душевного волнения лице.

— А не согласится она со мной бежать в Испанию? — спросил он наконец, вскидывая на свою собеседницу полный отваги, загоревшийся взгляд.

— Что! Что вы! Да разве это возможно? Ведь вы только вспомните, чья она невеста и какое положение её ждёт! — чуть не вскрикнула от испуга пани Стишинская. — Как могла вам прийти такая нелепая мысль?

— Она меня любит.

— Так что ж из этого? Дайте ей сделаться императрицей, усыпить ревность супруга, завоевать его полное доверие, и тогда мы вам дадим знать, чтоб вы приехали. Мы выхлопочем вам какую-нибудь миссию в Россию, мы даже можем потребовать, чтоб вас назначили посланником от Испании... ведь уж тогда нам ни в чём и ни от кого отказа не будет...