— А, вот как, — зевая, произнесла Елизавета. — Отвернитесь же, Лесток, я накину на себя пудермантель.

Лесток стал к цесаревне спиной и с жаром продолжал:

— Тайный Совет решил всё келейно, никого не спрашивая. Ваши архиепископы, сенаторы и генералитет ждали в соседней комнате, как бессловесное стадо. Они ждали долго…

— Ну, теперь можете повернуться, — равнодушно прервала его Елизавета.

Лесток с живостью повернулся.

— Проводив вас, я поспешил вернуться во дворец. Верховники вышли после совещания и объявили свою волю. Свою волю, подумайте, ваше высочество, — горячо продолжал Лесток. — И Дмитрий Михайлович потребовал согласия. И от имени Сената, Синода и генералитета оно было дано. Никто не посмел возражать… Никто!

Елизавета задумчиво слушала его.

— Итак, вопрос решён, — сказала она наконец. — Чего же вы хотите?

Лесток даже подпрыгнул на месте.

— Но подумайте же вы, дочь Великого Петра, кому вы уступаете свои права? Невежественной, грубой любовнице берейтора!..

— Лесток, — тихо, но сурово остановила его Елизавета, — она моя сестра.

— Даже рискуя навлечь на себя ваш гнев, я не возьму назад своих слов, — продолжал Лесток. — Но это ещё не всё. Верховники пошли дальше… Они решили ограничить власть императрицы, и не ваша сестра будет управлять империей, а восемь верховников, из которых четверо — Долгорукие!..

— Как? — спросила Елизавета, и её равнодушие мгновенно исчезло. — Что же будет?

— Вы знакомы, ваше высочество, с римской историей, — с усмешкой произнёс Лесток, — и вы знаете, что значит олигархия. Теперь этих олигархов в России будет восемь. Значит, восемь деспотов, вместо одного в худшем случае. Они уже составили пункты, ограничивающие самодержавную власть и делающие их самих самодержавцами. Завтра, то есть сегодня, в десять часов утра, они собирают в Мастерской палате представителей высших чинов империи[13], и тогда всё будет кончено. Вам осталось едва три часа. Я видел сегодня Толбузина, капитана Преображенского полка, я говорил с князем Черкасским и многими другими… Для них — всё лучше Долгоруких. Одевайтесь, ваше высочество, рота кавалергардов[14] в вашем распоряжении. Преображенский полк ждёт вашего слова, в толпах на улицах и площадях Москвы громче всех звучит ваше имя. Одевайтесь же, ваше высочество, вот мундир Преображенского полка и…

Елизавета тяжело дышала. Слова Лестока зажгли её бурную кровь. Она колебалась.

В эту минуту в спальню вошёл Бутурлин. Его поспешили разбудить ввиду тревожных событий. При виде его лицо Елизаветы оживилось.

— Александр Борисович, — сказала она, — Лесток предлагает мне корону. Она, кажется, у него в кармане.

— Вы изволите шутить, ваше высочество, — нервно произнёс Лесток. — Ваша слава мне дороже жизни.

— Я знаю, в чём дело, — ответил Бутурлин, — но умоляю ваше высочество не рисковать своей драгоценной жизнью или свободой, не взвесив всех возможностей. Не забудьте, ваше высочество, что фельдмаршал Долгорукий — подполковник Преображенского полка, что его любит войско, не забудьте фельдмаршала Голицына, подполковника Семёновского полка, самого любимого вождя во всей российской армии; я не смею сказать более, но такие люди знают, что делают, и сумеют отстоять то, что делают. Но, ваше высочество, — добавил он, — моя шпага, моя жизнь принадлежит вам как теперь, так и всегда. Скажите, что должен я делать?

В его словах, во всей его фигуре видна была решимость и энергия.

Елизавета глубоко задумалась. Жизнь так прекрасна. Так прекрасен стоящий перед ней сейчас её рыцарь. Она так ещё молода! Не вмешиваясь в игру, она сохранит всё, чем наслаждается теперь. Вмешавшись же, она рискует всем ради сомнительной авантюры. Минутный пыл её прошёл. Настоящее было так прекрасно для её двадцатилетнего сердца, что она боялась поставить его на карту.

Она долго молчала, пристально глядя на почтительно склонившегося перед ней Бутурлина, и в её больших глазах с расширенными зрачками горело пламя молодой любви. Наконец, тряхнув головой, она решительно произнесла:

— Благодарю вас, Лесток, на этот раз я решительно отказываюсь.

Лесток словно погас. Его одушевление исчезло. Он понял, что только пламенной волей и непоколебимой уверенностью в победе можно достигнуть победы. В голове его мелькнула смутная мысль, что если бы он сразу поддержал её тревогу, что её идут арестовать, он мог бы принудить к энергии эту чувственную н сонную душу. Он запомнил этот урок и через десять лет блистательно воспользовался им[15].

Низко поклонившись и поцеловав протянутую руку, Лесток, опустив голову, молча вышел из спальни.

— Бедный Петруша, — произнесла Елизавета, — он был такой добрый, — её глаза наполнились слезами, — а тут крови хотят.

Она притянула к себе руку Бутурлина.

— Однако этот разбойник разогнал мой сон. Не позавтракать ли нам, Александр Борисович?

Лопухина не спала. Переодевшись в лёгкое белое ночное платье, она в волнении переходила из комнаты в комнату. Она пробовала и заснуть, но не могла. То в ней возрождалась безумная надежда, что император выздоровеет и всё будет по-прежнему, то она с ужасом представляла себе воцарение цесаревны Елизаветы или провозглашение императрицей государыни-невесты. И в том и другом случае её блестящая карьера кончена. Елизавета ненавидела её, как свою соперницу и как Лопухину. Долгорукие исстари враждовали с Лопухиными; кроме того, надменная княжна Екатерина тоже видела в ней соперницу, и потом — какое унижение признать своей повелительницей эту гордую девчонку!..

Её сердце замерло, когда она услышала перед домом шум и голоса.

Через несколько минут в комнату входил Степан Васильевич — и какое счастье! — вместе с графом Рейнгольдом. Рейнгольд был заметно успокоен.

— Ну что, что? — торопливо бросилась она навстречу мужу.

— Наташа, — торжественно произнёс Степан Васильевич, — император преставился.

Лопухина побледнела и осенила себя крёстным знамением.

— Царство небесное. Но кто же избран? — спросила она.

— Герцогиня Курляндская, — ответил Рейнгольд. Лопухина вздохнула с облегчением и сразу повеселела.

— Наташа, мы поужинаем и поговорим, — озабоченно произнёс Степан Васильевич. — Видно, спать не придётся, не до того! К десяти опять в Мастерскую палату…

Роскошная столовая лопухинского дворца была уже вся залита светом; под присмотром дворецкого многочисленные слуги уставляли стол. Когда всё было подано, Лопухин знаком удалил всех.

В нём, как и во всех не участвовавших непосредственно в совещании верховников, кипела досада за то, что в таком важном вопросе его обошли, что вопрос был решён помимо всех, кто по своему положению и происхождению, казалось бы, должен был иметь право голоса. Его возмущение не знало пределов.

— Как! — говорил он. — Мы ждём — архиепископы, фельдмаршал Трубецкой, Ягужинский, Сенат, генералитет, — и что же! Совещались, совещались и вышли объявить свою волю: «Быть‑де на престоле герцогине Курляндской». Объявили и пригласили всех сегодня в десять часов. Да кто власть им дал? — волновался Лопухин. — Это не земский собор, это всего лишь осьмиличный Совет, как назвал его архиепископ новгородский… А потом! Что они замыслили?..

Лопухина медленно, маленькими глотками пила из хрустального бокала рейнское вино.

— Ну что ж они замыслили? — спросила она.

— Про это никто толком не знает, — ответил граф Рейнгольд. — Объявив свою волю, эти господа снова ушли совещаться. Я говорил с Лестоком, он ушёл с Остерманом. Андрей Иванович с ними не пошёл снова на совет. Лесток сказал мне, после беседы с Остерманом, что верховники пишут какие‑то пункты, чтобы ограничить власть императрицы и завладеть самим всею властью в империи.