— Позови барона, — сказал Густав, когда Бирон был готов.

— Мы готовы, барон, — слегка насмешливо обратился он к вошедшему брату.

Барон окинул взглядом жалкую фигуру, стоявшую перед ним в лакейской ливрее, и пренебрежительная гримаса появилась на его старом, мужественном лице. «Нет, недаром, — промелькнуло в его мыслях, — мы не хотели признавать его курляндским дворянином. К нему слишком идёт лакейская ливрея».

Якуб, стоя в стороне, ждал приказаний.

— Иди, — обратился к нему Густав. — Спроси, готов ли ребёнок?

Якуб вышел. Настало тягостное молчание.

— Я могу погибнуть, — глухим голосом начал Бирон, — но я не хочу губить ребёнка.

— Дурак! — резко произнёс, отворачиваясь, Густав.

В его сердце кипела завистливая злоба. Если бы он был на месте Бирона, эта ливрея казалась бы ему почти царским пурпуром.

Через несколько минут в комнату вошла Бенигна, неся на руках укутанного Карлушу. Ребёнок не спал и ясными глазками смотрел с любопытством по сторонам и беспомощно, жалко старался освободить из‑под одеяла свои ручонки.

Глаза Бенигны были заплаканы. Она крепко, несколько раз поцеловала ребёнка и молча подала его Бирону. Бирон принял его дрожащими руками.

— Не урони, — презрительно сказал Густав. — Ну, пора, с Богом! Якуб, проводи!

Кажется, никогда тоска Анны не достигала такой силы, как в вечер того дня, когда она принимала депутацию ландратов. Мучительные и сладостные воспоминания с необычайной силой овладели ею. Она вспомнила свою жизнь в Митаве. Она забыла все унижения, претерпенные ею от петербургского двора, бедность и зависимость. Она помнила только одно: что в то время её сердце знало счастье. Этот Густав в своё время тоже был дорог ей. А потом? Её сердце, сердце женщины, для которой уже прошла молодость с её лёгкими и страстными увлечениями, всей силой привязалось к Бирону. Маленький Карл ещё сильнее скрепил эту связь. Она чувствовала, что не сможет никогда позабыть этих двух существ, безраздельно овладевших её сердцем.

Склонившись головой на край стола, на котором валялись поданные ей сегодня ненавистным Василием Лукичом указы Верховного Совета, Анна глухо рыдала. Она была одна, наконец одна! Для неё наступил тот час, когда она сбрасывала с себя императорскую мантию и оставалась просто одинокой, страдающей женщиной.

Словно скрипнула дверь.

Анна не подняла головы. Это, наверное, пришла её преданная Анфиса. Она сейчас услышит её грубо — ласковый голос: «Опять плачешь? Шла бы лучше спать; утро вечера мудренее…»

Но вдруг почти одновременно со скрипом двери послышался тихий детский плач, такой милый, сонный, знакомый… «Это он», — подумала Анна и вскочила с места.

В первое мгновение она окаменела от ужаса. На пороге комнаты стоял человек в костюме лакея и с жалкой улыбкой смотрел на неё, протягивая к ней ребёнка. Но в следующее же мгновение из груди Анны вырвался пронзительный крик:

— Эрнст! Карлуша!

Этот крик пронзил ночную тишину, проник в комнаты фрейлин и заставил их вздрогнуть.

Со страстной радостью Анна вырвала из рук Бирона ребёнка.

В первую минуту мать победила в ней любовницу.

— Тантанна, тантанна, — радостно твердил ребёнок, протягивая к ней худенькие, красные ручонки.

Анна положила его на диван, сняла окутывавшие его одеяла и, плача от радости и умиления, целовала его ножонки, ручки, всё его розовое маленькое тельце, ребёнок, смеясь от её щекочущих поцелуев, щурился на яркий огонь лампы и старался схватить её за пышную причёску, лепеча:

— Тантанна, тантанна…

Первый порыв материнского чувства прошёл, и Анна горячо обняла Бирона. Он упал на колени, словно ища защиты, и целовал её руки и складки её платья. И в этих поцелуях были не любовь, не радость встречи после тяжёлой разлуки, а радость раба, нашедшего в минуты опасности своего господина, могущего защитить его и спасти от этой опасности.

Прерывающимся голосом говорил ей Бирон о своих страданиях в разлуке с ней, что он рискует жизнью, чтобы увидеть её, что не мог жить без неё!.. Анна, крепко прижав его голову к своей груди, упивалась его словами.

И Густав и Остерман пришли бы в восторг от поведения Бирона. Этот пламенный любовник ещё так недавно проклинал и любовь к нему императрицы, и тех людей, которые доставили ему счастье видеть её сейчас!

Но Анна не знала этого. Она видела перед собою только любимого человека, рисковавшего жизнью, чтобы увидеть её, прошедшего через тысячу опасностей и подставлявшего свою голову под топор из любви к ней.

— Нет, — страстно воскликнула она, вскакивая с пылающим лицом и сверкающими глазами. — Нет, клянусь его невинной головой, — она указала на Карлушу, — они не посмеют тронуть тебя! Раньше им надо будет сорвать корону с моей головы и перейти через мой труп! Я всё же императрица всероссийская! Со мной нелегка будет им борьба! Быть может, я не так одинока, как думают они! Она вспомнила письмо Остермана и начертанный им план действий. По мере её слов Бирон ободрялся. Страх его мало-помалу уступал место надеждам. «Левенвольде прав, — проносилось в его голове. — За это стоит побороться. Старик Остерман, видно, и в самом деле не выжил ещё из ума».

— Ты останешься во дворце, — энергично говорила Анна. — В комнатах Вессендорфа. Мои фрейлины позаботятся о Карлуше.

Она позвонила. Вошла Анфиса, всё время подслушивавшая у дверей. Карлуша тихо дремал.

— Снеси ребёнка к фрейлинам, — приказала Анна. — Пусть они позаботятся о нём. Да поосторожнее, дура, — добавила она, когда ребёнок что‑то жалобно пробормотал.

Она нежно, едва касаясь губами, поцеловала Карлушу и сама открыла дверь Анфисе.

Юлиана и Адель с братом уже знали, в чём дело. Оттомар должен был посвятить их во всё. Когда Анфиса принесла ребёнка, они обе пришли в восторг и умиление.

Исполнив свою миссию, Оттомар ушёл.

Юлиана уступила свою постель Карлуше и, придвинув вплотную к ней постель Адели, легла вместе с подругой.

На другой же день, энергичная, оживлённая, как никогда, Анна велела позвать к себе Черкасского. Исполняя программу Остермана, Анна убедила Черкасского подать лично ей своё особое мнение о государственном устройстве. Намекнула, что при таком уме и опытности князю не годится идти в поводу у верховников. Что, если бы она располагала властью, она, конечно, поставила бы его в первые ряды, хотя бы на смену графу Головкину, который что‑то сильно одряхлел в последнее время.

Возвращаясь домой, Черкасский думал: «А ведь это верно. Пусть верховники идут своим путём. Я пойду своим. Канцлер! — самодовольно думал он. — Это важно. И было бы всего лучше, кабы правила она по старине… А я был бы канцлером. Кому это мешает? Нет, прав наш пиит Кантемир. В самодержавии спасение. Надо поговорить с ним да с Татищевым. Канцлер? Шутка ли!..»

Затем императрица приказала позвать Матюшкина.

С умным Матюшкиным говорить было труднее. Но и тут Анне удалось одержать победу. Она начала словами, что относится к Михаилу Афанасьевичу с полной доверенностью, как к родственнику и человеку, едино думающему о благе отечества. Затем указала, что твёрдо решила уступить часть своей власти выборным, но что она боится, как бы. этим не воспользовались, исключительно в своих выгодах, две знатные фамилии: Голицыны и Долгорукие. Что как бы в новом государственном устроении она не обошла вовсе шляхетства.

Это было больное место Матюшкина. Он сам боялся этого, но Дмитрий Михайлович убедил его, что это не так, и они вместе теперь работают над общим проектом.

— Тебе бы следовало быть в Верховном Совете, — сказала Анна, — и кроме того — фельдмаршалом. Сам знаешь, выше полковника никого пожаловать не могу. Вот и остаются истинные заслуги без награды, а то быть бы тебе фельдмаршалом.

Это тоже было больное место Матюшкина.

— Мало ли что они говорят, — продолжала Анна. — Много они о себе думают. Обещают одно, сделают другое. Когда будут знать, что известен мне твой проект, то тогда лучше подумают о шляхетстве. Так‑то, Михаил Афанасьевич. Подумай, я тоже блага хочу. Что князья, что служилое шляхетство — одинаково дороги мне. Подумай‑ка! Князь Михаил Алексеевич к тому же склоняется…