Много было в то время таких уединённых уголков в Москве, да и по всей России, где в низких домиках, за высокими заборами и густыми садами, печалились о разрушении всего, чем держалась Россия.

Лизаветку именно в такой уголок и закинула судьба. Здесь хоронилась будущая национальная партия, измученная, обессиленная, уповающая только на Бога во тьме отчаяния собственными силами одолеть врага, много страшнее и могучее татар и поляков.

А Зося тем временем плясала, наряжалась и веселилась.

Она сделалась совсем полькой. Всё русское, навеянное на неё воспитанием в русской семье, бесследно слиняло с неё в новой среде, где все старались подражать иностранцам и изо всех сил подавляли в себе всё русское и родное. Вводились нравы и обычаи, столь близкие и милые сердцу Стишинской, что ей ничего не стоило с ними освоиться.

Польская кровь сказалась.

На неё начинал уже обращать внимание ксёндз из домашней капеллы знатного иностранца, и если она не была ещё совращена в католичество, то потому только, что хитрый иезуит не усматривал большой выгоды в лёгкой победе над бабёнкой, занимавшей в обществе далеко не почётную роль шутихи.

Впрочем, положение это спасало её и от бед. Опалы покровителей и ухаживателей на ней не отражались: когда пустел дом, в котором ей дали приют, она переезжала в другой, вот и всё.

Переезжая с благодетелями и благодетельницами с места на место, она иногда попадала в Москву и навещала дочь. Но случалось это всё реже и реже, так что при последнем свидании с Лизаветкой, после трёхлетней разлуки, она нашла в ней большую перемену. Вместо застенчивой и упрямой девочки, прятавшей от неё лицо в рукав и упорно молчавшей в ответ на все её вопросы, к ней вышла высокая и стройная девушка, с серьёзными и задумчивыми чёрными глазами, продолговатым лицом с тонкими чертами и длинными, тоже как смоль, чёрными косами.

Бог знает, в кого уродилась такая, но только не в мать и не в отца. В семье Стишинских или Флевицких, может быть, и была такая прабабушка, но, должно быть, это было очень давно, потому что никогда Зося о такой не слыхала.

Вот уж не ожидала она, что из Лизаветки выйдет такая внушительная особа. Под пристальным и испытующим взглядом дочери ей было так не по себе, что она в этот раз оставалась в домике Авдотьи Петровны очень недолго.

«Не любит она меня», — решила она, простившись с дочерью и возвращаясь к той боярыне, при которой в то время жила в приживалках в ожидании возвращения главного своего покровителя, Меншикова, из чужих краёв с царём.

А любит она дочь, и любила ли она её когда-нибудь? Вопрос этот, разумеется, и в голову ей не приходил.

Лизаветка же, проводив мать, долго прохаживалась по аллее из старых лип, а затем, когда совсем стемнело и фигура Грицка появилась у калитки, которую он никогда не забывал запирать на ночь, чтоб ребятишки из людской не попортили его клумб с цветами и не залезли бы к вишням в грунтовой сарай, она, ласково ему кивнув, поднялась по ступенькам крылечка, выходившего из спальни Авдотьи Петровны в сад, тихо вошла в комнату и, опустившись на колени перед сидевшей с чулком в руках старушкой, объявила ей, что она согласна выйти замуж за Петра Филипповича Праксина.

Авдотья Петровна так мало этого ожидала, что совсем опешила.

— Хорошо, Лизаветочка, я ему скажу... Да что ж это ты так вдруг надумала? Не дальше как на прошлой неделе просила повременить с этим делом...

Вместо ответа девушка прижалась лицом к её коленям и зарыдала.

— О чём ты, моя родная? О чём? Что случилось? Если он тебе не по сердцу, никто тебя не неволит... А торопиться и вовсе не для чего... Ты не перестарок, тебе ещё и шестнадцати лет нет... женихов много ещё объявится, и свет не клином сошёлся на Праксине, — говорила Лыткина прерывающимся от волнения голосом.

— Он хороший, тётенька, и я его знаю, мне другого мужа не надо, — возразила Лизаветка. — Пошли за ним скорее, пожалуйста, — умоляюще протянула она с отчаянием в голосе.

— Но зачем же скорее, моя золотая?

— Тётенька! — вскричала Лизаветка, сверкнув злобно глазами. — Пойми же ты, что я не могу её больше видеть... не могу... мне слишком тяжело... я насилу удержалась, чтоб ей этого не сказать... она мне прот...

Ей не дали договорить.

— Что ты, что ты! — прервала её на полуслове Лыткина, зажимая ей рот рукой. — Христос с тобой! Разве так можно?.. Ведь она тебе мать!

И обе зарыдали в объятиях друг друга. Да, они понимали друг друга, и сблизило их чувство постоянного страха за родных по духу и ненависть к иноземцам.

Лизаветка выросла совсем русской у Авдотьи Петровны. Укрепляясь под её влиянием в православии, она в этой слепо и тепло верующей среде с каждым днём всё глубже и глубже проникалась русским духом, всё сильнее и сильнее прилеплялась к своему новому отечеству и предавалась ему всем своим существом.

Петра Филипповича Праксина Авдотья Петровна знала с детства и была с ним даже в отдалённом родстве.

Он был сирота и богат. У него было под Москвой маленькое имение да в костромских лесах другое, много больше, у берега Волги. В имениях этих он постоянно жил, наезжая в Москву только по зимам и не забывая при этом заезжать к старушке Лыткиной, где и познакомился с Лизаветкой. Он был старше её лет на пятнадцать, но она была такая степенная и одинокая, что партия казалась для неё вполне подходящей.

О сватовстве Праксин заговорил с Авдотьей Петровной с месяц тому назад, приехав неожиданно летом в Москву под предлогом каких-то дел, вызвавших его из костромских лесов в Подмосковье. Лизаветочка так далека была от мысли, что Пётр Филиппович может сделаться её мужем, что в первую минуту испугалась и не знала, что ответить. Понимая её замешательство по-своему, Лыткина сама решила, что надо подождать и дать ей подумать, но она ошибалась, воображая, что Праксин ей не по сердцу: у Лизаветочки было к нему странное, необъяснимое чувство, не похожее на любовь, правда, но ещё меньше на отвращение. Когда в обществе, собиравшемся у Авдотьи Петровны, чтоб обменяться тяжёлыми впечатлениями от происходивших в России событий и погоревать под гнётом ниспосланного на родину мучительного испытания, она взглядывала на Праксина, единственного человека ещё молодого среди стариков, ей не хотелось оторваться от его лица с горящими, как уголья, страстно возбуждёнными глазами. Она читала в глазах этих отражение собственных чувств и мыслей, и он ей был в эту минуту так близок, что, кажется, скажи он ей, чтоб она шла за ним на край света, она бы, не задумываясь, повиновалась ему.

Когда в его отсутствие она слышала про какой-нибудь новый ужас, она тотчас же вспоминала про него, и, когда она делилась с ним мысленно впечатлениями, ей начинало казаться, что он не за тридевять земель от неё, а тут, совсем близко, слышит, чувствует то, что она чувствует, и страдает вместе с нею. А между тем они даже никогда не разговаривали наедине и обменивались при всех только самыми обыденными фразами, не имеющими ни малейшего отношения к духовной связи, бессознательно существовавшей между ними.

Бессознательно с её стороны, а не с его, потому что соединиться на всю жизнь ему первому пришло в голову, а не ей.

Да, в первую минуту Лизаветочка испугалась и попросила повременить с ответом на сделанное ей предложение, но посещение матери заставило её решиться перейти из-под опеки Лыткиной, не имевшей над нею других прав, кроме горячей привязанности, под власть мужа, вполне обеспечивающую ей независимость от единственного существа, близкого ей по крови и нестерпимо чуждого ей по духу.

Свадьбу сыграли тихо, без матери невесты.

Какой-то новый покровитель увёз её с собою в чужие земли, и вернулась она уже с другим в Россию, когда у дочери её родился сын-первенец, названный при святом крещении Филиппом.

Восприемниками были старушка Лыткина и большой приятель Праксина боярин Фёдор Ермилович Бутягин, тоже из опальных и скрывавшийся от преследований в монастыре преподобного Саввы Звенигородского, у настоятеля, доводившегося ему родственником.