— Где вы пропадали, — спросила Лопухина, — и что нового?

— Я? — ответил Левенвольде. — Я отдыхал. Я устал от этих непрерывных празднеств. Сказать по правде, болезнь императора пришлась кстати. Надо же сделать передышку. Вчера я был в остерии. Там был и Иван Долгорукий. По-видимому, они расстроены, что свадьба императора завтра не состоится.

— Положение императора, кажется, не внушает опасений, — сказала Лопухина. — А ваш Иван — надутый и скверный мальчишка, он губит императора, — резко закончила она. — Ох уж эти Долгорукие!..

— Вы не любите их, — тихо произнёс Левенвольде, овладевая её руками.

Он нежно перебирал тонкие длинные пальцы, целуя каждый по очереди.

— Что мне Долгорукие? — сказал он. — Мне скучно от этого разговора! Какое нам дело до них? — и он поднял свои прекрасные глаза на Лопухину. — Притом император нездоров, и теперь всё тихо.

— Ах, Рейнгольд, Рейнгольд! — с упрёком произнесла Лопухина, низко склоняясь лицом к его кудрявой голове. — Вы иностранец, вы ничего не понимаете.

Рейнгольд, продолжая целовать её руки, небрежно ответил:

— Вы научили меня быть русским.

— Долгорукие! — продолжала Лопухина. — Вы подумайте только! С тех пор как они подсунули ему эту надменную девчонку, княжну Екатерину, они совсем потеряли голову! Её брат, этот убогий и развратный Иван, развращающий императора, — в двадцать лет генерал, майор Преображенского полка, Андреевский кавалер? Вы посмотрите только, как позволяет он себе третировать самых знатных людей с истинными заслугами! А она? Она, кажется, уже теперь считает себя императрицей. С тех пор как её стали поминать на ектениях[2], называть «высочеством» и государыней-невестой, она уже принимает иностранных послов; мы должны целовать её руку… Но это позор!..

— Вы завидуете? — сказал Левенвольде, отпуская её руки. — Вы, конечно, красивее её. Не хотели ли вы быть императрицей всероссийской?

Лопухина насильственно засмеялась.

— А не хотели ли вы быть супругом покойной императрицы? — ответила она.

По лицу Левенвольде прошла мгновенная судорога.

— Ах, не сердитесь, Рейнгольд, за эти воспоминания, — произнесла Лопухина. — Вы ведь, знаете, что я люблю вас.

Она замолчала, перебирая рукой мягкие кольца его волос.

— Я знаю, — начал Левенвольде, — что на последнем балу у Черкасского император оказывал вам слишком много внимания, что принцесса Елизавета кусала губы при виде ваших успехов, а Долгорукие сошли с ума.

Она тихо засмеялась.

— Да, — не возразила она, — вы правы. Но разве, Рейнгольд, я не красива?

Он поднял на неё загоревшиеся глаза.

— Вы — Венера, — сказал он. — И, если бы я был императором, я бы не сделал такой глупости, как жениться на Екатерине Долгорукой.

— В том‑то и беда, мой милый друг, что вы не император, а Долгорукие помешали мне быть императрицей, — смеясь, добавила она.

Левенвольде совершенно серьёзно слушал её, как бы соображая и взвешивая шансы.

— Но ведь вы замужем! — сказал он наконец. Она в ответ снова рассмеялась:

— Дорогой иностранец, это последнее из препятствий у нас…

— Но, — продолжал он, — хотя завтра их свадьба и не состоится, когда‑нибудь она всё‑таки будет.

— Ну, что же? Пётр Первый тоже был женат на моей тётке, да потом женился на Екатерине…

Левенвольде нахмурился.

— Ну, полно, полно, я ведь только болтала. Разве я не твоя! — прерывающимся голосом произнесла Лопухина.

Рейнгольд медленно поднялся и, взяв обеими руками её голову, откинул её и прижался губами к её полуоткрытым губам…

В эпоху сказочных, неожиданных возвышений от неизвестности до первых мест в государстве и страшных падений с высоты могущества и власти в бездну ничтожества: смутно мелькавшие в душе Лопухиной надежды могли легко стать действительностью.

Давно ли светлейший князь Ижорский, Меншиков, этот «прегордый Голиаф», был неограниченным вершителем судеб России и готовился сделать дочь свою императрицей? И что же? В дикой Сибири, в глухом Берёзове, почти нищий узник, он медленно и гордо угасал, пока смерть, несколько месяцев тому назад, не прекратила его немых страданий…

А этот самый граф Рейнгольд Левенвольде, пять лет тому назад, при Петре I, маленький, скромный, бедный лифляндский дворянин, резидент незначительного курляндского герцога, избегавший вообще даже показываться лишний раз на глаза царю, — при его вдове делается графом, камергером, теряет счёт деньгам и легко и свободно становится одним из первых в том высоком кругу, где так ещё недавно на него смотрели с презрительным снисхождением? А сама Екатерина Долгорукая, «государыня-невеста», завтрашняя императрица всероссийская?

Сегодня — внизу, завтра — наверху. Время оправдывало самые безумные надежды и самые ужасные опасения.

В последние месяцы, когда вся высшая аристократия, весь генералитет, иностранные посланники и резиденты потянулись в Москву вслед за двором отрока-императора, балы, празднества, охоты следовали непрерывно друг за другом. Блестящими «фестивалями» было отпраздновано состоявшееся в ноябре прошлого года обручение императора с княжной Екатериной. В угарном чаду промелькнуло Рождество. А на 19 января было назначено, теперь отложенное по болезни императора, его бракосочетание, и в тот же день — свадьба его любимца Ивана Долгорукого с графиней Натальей Шереметевой.

Четырнадцатилетний Пётр, сильный и крепкий, рано возмужавший, с необузданной жадностью бросился на все соблазны, окружавшие его. На балах он всегда отмечал красивых женщин и, конечно, не мог оставаться равнодушным при виде Лопухиной, первой красавицы обеих столиц.

В танцах Лопухина почти превосходила цесаревну Елизавету, считавшуюся лучшей танцоркой этого времени. На охоте с борзыми, которую так любил император, она поражала своей смелостью и красотой посадки.

Несмотря на свою несомненную любовь к Лопухиной, граф Рейнгольд счёл бы большой удачей для себя, если бы Лопухина овладела императором. Сухой и расчётливый, отставший от своего отечества и оставшийся чужим России, он всегда и во всём привык, прежде всего искать личной выгоды. Избалованный успехами у женщин, делая через них свою карьеру, он невольно приобрёл на них взгляд, как прежде всего на полезных ему людей и потом уже как на женщин. Единственное, несомненно тёплое чувство в его душе принадлежало Лопухиной. Но и тут он невольно вычислял выгоды, какие могли выпасть на его долю в случае её возвышения.

Начиная с Крещенья, празднества прекратились ввиду болезни императора, хотя никто ещё не считал эту болезнь смертельной даже тогда, когда выяснилось, что это оспа. Бурный период болезни миновал, и император уже встал с постели.

Левенвольде снова сидел на низком табурете. Положив руку ему на голову, Лопухина, улыбалась мечтательно и задумчиво. Казалось, этой женщине, так щедро одарённой, нечего было желать. По своему рождению (она была урождённая Балке, дочь известного генерала) и по замужеству она принадлежала к самому высокому кругу и со стороны мужа была родственницей царей; по богатству семья Лопухиных была одной из первых, соперничая с Черкасскими; по красоте — она бесспорно и вне сомнений была признана несравненной. Всё в жизни улыбалось ей. И она чувствовала себя теперь пресыщенной счастьем, и от скуки и от беспокойства, свойственного её характеру, искала, чем занять свою душу.

Она была одной из прелестных бабочек, вырвавшихся из куколок душных теремов, распахнутых мощной рукой великого царя, и наслаждающихся невиданной доныне на Руси свободой женщины.

Эти дни, скучные и однообразные, без балов и празднеств, где она бывала настоящей царицей, томили её. Она с нетерпением ждала выздоровления императора, чтобы снова очутиться в привычной праздничной атмосфере балов, соперничества, интриг, лёгких побед.

Беззаботный Левенвольде, тоже привыкший быть центром придворных балов, как и она, томился вынужденным бездействием, хотя и говорил противное, потому что единственным делом его было блистать на балах.