Он верно рассчитал время. Когда он, подкрепившись, пришёл к Лопухиной, князя уже не было.

Он застал Наталью Фёдоровну уже овладевшей собой. Она была спокойна, только чрезвычайно бледна, и в её глазах Рейнгольд не увидел обычного привета любви. Впрочем, теперь он этим совершенно не интересовался. Теперь он был тем, то есть казался тем, чем был на самом деле: сухим, трусливым и себялюбивым придворным, боящимся за свою дальнейшую дворцовую карьеру.

— Ну, что? — было его первым вопросом, когда он рассеянно поцеловал руку Натальи Фёдоровны.

— Я боюсь, милый Рейнгольд, — слегка насмешливо отозвалась Лопухина, — что вы опоздаете…

На лице Рейнгольда отразился ужас.

— Опоздаю? Я? Как? — растерянно произнёс он.

— Сегодня, в одиннадцать часов, князь Василий Лукич везёт в Митаву кондиции для подписи новой императрице, — холодно сказала Лопухина. — А мой дворецкий сейчас сообщил мне, что на всех улицах, ведущих к заставам, поставлены рогатки и стоят караулы.

И хотя Лопухина знала, что неудача Рейнгольда есть её собственная неудача, она с непоследовательностью женщины глядела с нескрываемым злорадством на его растерянное, бледное лицо.

Он, казалось, сразу не понял её слов.

— Но ведь мы тогда погибли! — воскликнул он наконец.

— Я думаю, — спокойно и холодно продолжала Лопухина, — что надо просто ждать дальнейших событий…

— Вы с ума сошли! — горячо воскликнул Рейнгольд.

— Должно быть, — с загадочной улыбкой произнесла она.

— Кондиции мне отчасти известны, — медленно и задумчиво начал Рейнгольд. — Вы знаете ещё что‑нибудь? — спросил он.

— Кондиции лишают новую императрицу всякой власти, и если она их не подпишет, то её не пустят в Москву, — словно со злобной радостью говорила Лопухина. — Ещё я знаю, что приятеля вашего брата, этого берейтора или конюшенного офицера, — не знаю точно, кто он, — Бирона, вообще ни в каком случае не пустят в Россию. Он может оставаться в Митаве при конюшнях её высочества.

Рейнгольд побледнел ещё больше. Как ни был он озабочен своим положением, от него не ускользнул странный тон Лопухиной. В его глазах сверкнул ревнивый огонёк.

— Однако, — с раздражением произнёс он, — вы словно рады.

Но его ревнивое раздражение происходило не от чувства любви, а от опасения, что, благодаря чуждому влиянию, из его рук ускользает сильная, ловкая, послушная союзница.

— Я рада? — с расстановкой произнесла Лопухина. — Я рада? Чему? Ах, — добавила она отрывисто, — оставьте меня в покое с этими интригами! Какое, в конце концов, мне дело до всего этого? Вы, мужчины, справляйтесь сами, как знаете!.. Какую роль вы готовите мне, Рейнгольд, и что я значу для вас? — Она гневно встала с загоревшимися глазами. — Ещё вчера вы мечтали, что я могу сделаться любовницей императора! Нет, нет, не отрицайте этого, — почти закричала она, заметя его протестующий жест. — О, я знаю вас, вы были бы счастливы, если бы случилось это… А теперь чего хотите вы от меня? Чтобы я за нужные вам тайны продавала свою красоту?.. Довольно, довольно, Рейнгольд! Я устала, я не хочу больше ничего слушать. Справляйтесь сам, как знаете.

Ошеломлённый сперва, Рейнгольд мало-помалу приходил в себя. Он уже привык к гневным вспышкам и неожиданным капризам своей своенравной любовницы, но был твёрдо уверен в своей власти над ней. Теперь же, занятый исключительно мыслью о своём положении, он мало вникал в сущность её слов.

— Вы не знаете, где они выедут? — спросил он.

— Через Яузскую заставу, — быстро, невольно ответила Лопухина и сейчас же крикнула: — Я устала, устала, понимаете вы это!

— В одиннадцать часов, через Яузскую заставу, — вставая, проговорил Рейнгольд. — Я теперь знаю всё, что мне нужно. Я бегу. А вы, дорогая, постарайтесь успокоиться. Завтра мы будем в лучшем настроении, не правда ли? — закончил он, стараясь придать нежность своему голосу.

Она молча протянула ему руку. Он нежно и почтительно поцеловал её и поспешно вышел. Долго неподвижным, загадочным взором она смотрела ему вслед.

Когда глубокой ночью Степан Васильевич вернулся домой со своего дежурства у праха императора, он застал её тихо сидящей в детской над кроваткой своего шестилетнего сына Иванушки, ставшего тринадцать лет спустя её невольным палачом[25]. Глаза её были полны слёз.

Не прошло и часа с отъезда заведующего почтами Палибина и курьеров по полкам с приказаниями Верховного тайного совета, как уже от полков Вятского, Копорского и Бутырского один за другим выходили небольшие отряды под командой унтер-офицеров и становились постами на всех улицах, ведущих к заставам. Остальные солдаты были спешно посажены у застав на пароконные сани и отправлены по всем трактам, так как по приказу Верховного Совета Москва должна быть оцеплена со всех сторон на расстоянии тридцати вёрст. Начальникам постов было отдано распоряжение пропускать из Москвы только лиц, снабжённых паспортами: от Верховного Совета. В Ямской приказ немедленно было передано Палибиным приказание задержать всю почту и никому не выдавать ни лошадей, ни подорожных. По всем ямщицким дворам, «ямам», было разослано запрещение сдавать лошадей.

Был небольшой мороз, но дул сильный, пронзительный ветер. Небо было покрыто облаками.

У Яузской заставы, близ маленькой караулки, расположился пикет в четыре человека с унтер-офицером Копорского полка. Солдаты по очереди ходили греться в караулку. На тракте бессменно оставались двое. На краю дороги был разложен небольшой костёр, у которого они грелись. Захватив под мышки тяжёлые ружья, засунув руки в рукава своих лёгких кафтанов, в валенках, солдаты угрюмо переминались с ноги на ногу. Вдруг из темноты, в круге света, бросаемого костром, появилась фигура человека.

— Стой, кто идёт? — послышался голос солдата.

Сурового вида старый солдат, взяв ружьё на изготовку, стал перед костром. В ответ ему раздался старческий кашель, и дребезжащий голос ответил:

— Спаси Господи, милостивец. Пропусти, родненький.

Перед солдатом стоял сгорбленный маленький старичок с длинной палкой в руках, на которую он тяжело опирался.

— Пропусти, родненький, — кашляя, продолжал старик. — Только бы до деревни добраться.

Старый солдат стоял в недоумении. Был приказ не пропускать подвод, а насчёт пеших крестьян ничего не сказано. На старике был рваный, холодный зипунишко. Голову его обматывали какие‑то тряпки. Он ёжился от холода и жалобно повторял:

— Пусти, Христа ради, внучата ждут. Дочь больная…

— Позови‑ка, Митяй, унтера, — произнёс солдат, обращаясь к товарищу.

Митяй скрылся в караулке. Через минуту появился ещё молодой, бравый унтер.

— Что? — строго спросил он, оглядывая подозрительным взглядом старика.

Старый солдат объяснил ему, в чём дело.

— Ты откуда, дедушка? — спросил унтер.

— Из Чёрной Грязи, милостивец, — ответил, кланяясь, старик.

— Что ж недобрая понесла тебя так поздно? — продолжал унтер.

— По добрым людям ходил, милостивец, — ответил старик. — Дома, чай, есть нечего, зять — от помер. Дочь занедужилась… Внучата махонькие… о какие! — и старец показал на аршин от земли.

Унтер стоял в недоумении.

— Так ты говоришь — из Чёрной Грязи? — спросил он.

— Так, так, милостивец, — ответил старик, — верста от Чёрной Грязи, чай, знаешь, деревня Кузькина.

— Ишь как, — проговорил унтер, почёсывая затылок.

— Не побрезгай, милостивец, — произнёс старик, подвигаясь к унтеру, и протянул ему руку. В ней звякнули монеты.

— Ну, ну, дедушка, — оттолкнул его руку унтер, сразу вдруг почувствовавший доверие к старику. — Может, обогреться хочешь?

— Какой там, милостивец, — добреду, ждут — от меня, — ответил старик.

— Ну, ладно, ползи себе, — махнул рукой унтер.

— Спасибо, спасибо, милостивец, так я пойду, — закашлявшись, произнёс старик.