Лопухина приняла его в той же маленькой гостиной, где накануне принимала Левенвольде. Так же горели свечи под красными шёлковыми абажурами, наполняя гостиную красным светом. Так же нежной лаской мерцали её прекрасные глаза.

— Как мне благодарить вас, дорогой князь, — начала она по-французски в то время, как Арсений Кириллович целовал её руку. — У меня так мало друзей, с которыми я бы хотела повидаться перед отъездом.

— Благодарю, — взволнованно ответил князь. — Вы не ошибаетесь. Если возможна дружба между мужчиной и женщиной — то я ваш друг.

Наталья Фёдоровна с видимым удовольствием глядела на своего молодого гостя. Его красивое, благородное лицо, его манеры, мужественная фигура, видимо, производили на неё впечатление.

С первой встречи этот чистый юноша волновал её. Она невольно сравнивала с ним Рейнгольда — такого уже опытного, так много пережившего. А она сама…

— Сядьте здесь, около меня, — с лёгким дрожаньем в голосе произнесла она, указывая на табурет, где накануне сидел Левенвольде. — Скажите, вы очень устали, вы не спали ночь? Вы, должно быть, сердитесь на меня?

— Нет, сударыня, — серьёзно ответил Шастунов. — Я глубоко благодарен вам за то, что вы вспомнили обо мне. Долг перед отечеством не может быть в тягость, а видеть вас, видеть вас… — он взволнованно замолчал.

— А видеть меня? — тихо спросила Лопухина, низко склоняясь к нему.

Аромат её духов охватил Шастунова. Пышные кольца её волос слегка коснулись его щеки.

— А видеть вас, — глухо произнёс он, — награда, которой я ещё не заслужил.

Он порывисто схватил её за руки.

— Тсс! — произнесла она, освобождая руки. — Вы завоюете себе все награды… со временем.

И её взгляд обжёг Шастунова.

— Расскажите лучше пока, что происходит? — вкрадчивым голосом продолжала она. — Я живу как в тюрьме. Муж вечно в хлопотах, никто меня не навещает. Я всё одна и одна. Муж считает меня слишком глупой, чтобы серьёзно говорить со мной. А между тем какие события, какие события! Она встала.

— Нет, клянусь вам, если бы все женщины чувствовали, как я, мы пошли бы впереди вас, мужчин. Пора положить этому конец. Разве мы действительно рабы? Разве мы не имеем права голоса? Мы повиновались грубой женщине с её фаворитами, мы повиновались выскочке, пирожнику, мы повиновались ребёнку с его разнузданными любимцами! Нам довольно этого! Но ведь я только женщина и, может быть, очень глупа, — упавшим голосом закончила она.

Шастунов с восторгом смотрел на неё.

— Мужчины уже решили это, — произнёс он, вставая. — Слепы те, которые не посвящают в это женщин. Вы правы, мы намучились. Засыпая, мы не знаем, кем мы проснёмся. Бог сжалился над нами. Смерть отрока — императора раскрыла нам ворота на иной, светлый путь. Герцогиня Курляндская не может не согласиться на кондиции.

— О, да, — бледнея, произнесла Лопухина.

Взволнованный Шастунов продолжал:

— Да, мы везём сегодня к ней эти кондиции. Она должна согласиться, иначе ей не видать престола. Отныне не может она своей властью объявить гибельной войны или заключить постыдный мир, не может без суда, по своему произволу, никого карать или налагать подати и не привезёт с собой Бирона. А дальше… дальше мы увидим…

Князь вдруг опомнился. Он выдал тайну. Он сказал всё, что под страхом смертной казни не смел, не должен был говорить. И мгновенно чёрное облако воспоминания о Бриссаке закрыло его душу.

Он взглянул на Лопухину. Она неподвижно стояла, прислонясь спиной к шифоньеру в углу комнаты, и в её широко открытых глазах выражался и восторг, и страданье, и что‑то такое, от чего сладко заныло сердце Шастунова; так же мгновенно, как и появилось, исчезло воспоминание о Бриссаке.

Он сделал к ней шаг.

— О, зачем вы это сказали! — тихо произнесла она, закрывая лицо руками. — Не надо этого, не надо!..

— Но ведь это только вам, — дрогнувшим голосом произнёс Арсений Кириллович. — Не упрекайте меня. Это тайна, которую я выдал вам. Мы поедем сегодня в одиннадцать часов с князем Василием Лукичом в Митаву. Вы теперь всё знаете!.. Я не смел этого говорить, но я должен ехать сейчас, и я хочу, чтобы вы знали, как я люблю вас! И если бы мне сказали, что за одно мгновение вашей любви я заплачу головой, я бы за это мгновение радостно положил голову на плаху!.. Я люблю вас… и завоюю вас!.. Князь весь дрожал, голос его прерывался.

— И вы разделите со мной мою судьбу!..

Она стояла неподвижно, не открывая лица. Он тихо подошёл к ней и взял её за руки. С тоской и мольбою взглянула она на него.

— Не надо было говорить, — произнесла она едва слышно, тихо склоняясь головой к нему на грудь.

— Наташа! — воскликнул он, покрывая поцелуями её мягкие волосы, шею, лицо.

— Оставь, — слабо шептала она, — оставь, Я дурная, я…

Но он прижался губами к её губам. Далеко, в тумане, исчезал и расплывался образ Рейнгольда. Ах, зачем не понял он её последнего взгляда! Зачем искушал её! Анна, самодержавие, не всё ли равно! Прекрасное, вдохновенное лицо юноши, говорившего о любви и свободе, заслоняло весь мир. Последняя мысль — «предательница» — вспыхнула и погасла под его жадными молодыми поцелуями…

Гордый и счастливый, не помня себя от счастья и восторга, возвращался Шастунов домой, чтобы наскоро захватить несложный багаж и лететь к Яузским воротам, казавшимся ему воротами счастья.

«Lasciate ogni speranza![24]»

Но на воротах не было этой роковой надписи…

И в то время как он, счастливый, как только может быть счастлив двадцатилетний юноша, впервые познавший восторг любви, спешил к неведомой судьбе, — она, его первая любовь, знаменитая красавица, чей один взгляд делал людей счастливыми, словно раненная насмерть, металась по своей красной гостиной.

Ломая прекрасные руки, с распущенными волосами она бегала по комнате, громко повторяя: предательница, предательница!

Время шло. Она всё узнала. Она понимала, какое огромное значение имело это тайное посольство. Знала, что судьба её самой, её сына, мужа, Рейнгольда и многих других, связанных с ней узами родства и дружбы, зависела от исхода начавшейся игры. От неё ждут… Она должна… О, если бы она была свободна! Она пошла бы сейчас за ним. Её страстной, изменчивой, чисто женской природе были свойственны такие безумные увлечения и порывы. Их много было в её жизни, и все они были искренни, глубоки, хотя кратковременны.

Она чувствовала, что во имя спасения близких она должна предупредить их, но в её мятежную душу, как отравленная стрела, впивалась мысль, что этим она погубит этого юношу, с такой беззаветностью положившего к её ногам свою честь и жизнь, что эта прекрасная голова, только что покоившаяся на её груди, может лечь на плаху.

— Зачем! Зачем! — твердила она, ломая руки.

Сдержанный и осторожный граф Рейнгольд, тоже присутствовавший утром в кремлёвском дворце, сумел узнать через графа Ягужинского общие сведения о кондициях. К тому времени и сам Ягужинский ещё не успел узнать всех подробностей, так как уехал домой, не дождавшись окончания собрания верховников, рассчитывая узнать подробности несколько позднее у графа Головкина.

Он окончательно был взбешён. Он успел узнать, что в число членов Верховного тайного совета были избраны оба фельдмаршала, Долгорукий и Голицын, а он вновь обойдён. Верховники нажили себе смертного врага.

Так как содержание кондиций было приблизительно известно Рейнгольду, он на всякий случай заготовил письмо к своему лифляндскому брату Густаву. Но он не знал ничего ни о посольстве, ни о том, что эти кондиции посольство везло к герцогине, ни о решении верховников взять назад избрание, если герцогиня не согласится подписать их.

Однако Рейнгольд оставался во дворце до конца и видел, что князь Шастунов направился к Арбату, где стоял Дворец Лопухиных. Удостоверившись в том, что молодой князь отправился к Лопухиной на приглашение, написанное ею по его совету, тайком от мужа, бывший курляндский резидент решил, что у него есть ещё время, и, не ощущая никакой ревности, спокойно отправился домой, или, лучше сказать, поужинать.