Старику Бутягину ещё посчастливилось: перед смертью ему удалось повидаться с сыном и взять с него клятву, что он не кинется очертя голову в омут, не попытавшись принести посильную пользу родине.

— Всего нашего рода двое остались: ты да я. Меня жалеть нечего, жить осталось мне недолго, и плакать о себе я тебе запрещаю...

Слова эти долго звучали у Фёдора в ушах так неотвязно, что часто ночью он, как ужаленный, срывался с постели, чтоб упасть на колени перед образами и молить Бога о пощаде. Угнетаемому сознанием, что причина гибели отца — он, ему было не до того, чтоб заботиться о собственной безопасности, и он оплакивал своего родителя во всеуслышание, объясняя каждому встречному и поперечному, что отец его пострадал невинно из-за него, потому что царь невзлюбил его с первого взгляда... Никто ещё не осмеливался так громко, как он, называть царя человеконенавистником и душегубцем. Может быть, это и спасло его: репутация помешавшегося с горя за ним утвердилась... как и за многими другими.

Многих тогда новые порядки доводили до сумасшествия.

Искать встречи с царём, чтоб высказать ему в глаза то, что накопилось против него на душе, сделалось у него неотвязчивой идеей: он об этом мечтал день и ночь, а чуть заснёт — мечта его осуществлялась; он видел себя перед царём и бросал ему в лицо своё проклятие, да так громко, что он часто просыпался от собственного крика.

Узнавши о постигшем его горе, дед прислал к нему доверенного человека, чтоб привезти его назад в Москву, но Фёдор Ермилович и слышать об отъезде из Петербурга не хотел до тех пор, пока царь не уехал надолго в чужие края.

— Что ж тебе теперь здесь делать, барин? Поедем в Москву, — стал уговаривать его дедов посланец, и на этот раз с успехом.

Фёдор Ермилович решился покинуть Петербург. В Москве он повёл себя иначе; здесь жил цесаревич, и можно было опасаться, что дерзкие речи его приверженца пагубным образом отразятся на его и без того печальном положении. Сам ли Фёдор Ермилович додумался до этого вывода или кто другой натолкнул его на эту мысль, так или иначе, но это имело для него благотворные последствия. Возбуждение его успокоилось и сменилось потребностью уединения и молчания, и сам дед настоял на том, чтоб он переехал жить в монастырь св. Саввы, где был недавно назначен настоятелем его приятель.

Вскоре после того дед умер, и Фёдор Ермилович оказался богатым человеком. Но враги его не дремали, и настоятель монастыря, в котором он нашёл убежище, получил предписание склонить живущего в его обители слабоумного дворянина Фёдора Бутягина добровольно принять монашество, а доставшееся ему наследство пожертвовать царю на военные нужды, дабы таким поступком искупить содеянные им в безумии публичные бесчинства в городе Санкт-Петербурге пять лет тому назад, после казни государственного преступника Ермилы Бутягина, его отца.

Каждое слово этого предписания было чревато угрозами, и самое слово «добровольно» звучало такой иронией, что надо было быть действительно безумным, чтоб не покориться заявленному требованию.

Фёдор Ермилович покорился и принял постриг, лишавший его права владеть каким бы то ни было имуществом. Когда он отдал всё своё состояние в казну, у него остался на пропитание только небольшой хуторок под Москвой в близком соседстве с Лыткиными, с которыми семья его испокон века состояла в дружеских отношениях. Перед постригом он фиктивно продал этот клочок земли с усадьбой и садом соседям, а когда у приёмной дочери Авдотьи Петровны родился сынок, к которому его попросили в крёстные отцы, он подарил на зубок своему крестнику Филиппушке в полное владение свой хуторок.

Всё это делалось без документов, на совесть, но тогда на Руси ещё были люди, которые ставили совесть превыше всех человеческих законов и не задумываясь шли на смерть за право сознавать, что остались ей верны.

Пообедав принесёнными Дарьей щами и пшённой кашей на молоке, Ермилыч пустился в путь.

Прошло более двадцати лет с тех пор, как он отсюда уехал, и за это время воздвиглось такое великое множество зданий и произошло столько перемен в строе русской жизни, что надо было только дивиться, как быстро нашёл он Невскую першпективу, обсаженную высокими душистыми липами, и Летний сад, представлявший в его время почти пустое пространство, усаженное крошечными деревцами вдоль правильно распланированных аллей и дорожек, с белевшимися на юру привезёнными из-за границы статуями и пёстро размалёванными беседками. Теперь всё это красиво выглядывало среди изумрудной зелени разросшихся высоких деревьев.

Вдали возвышался золотой шпиль Адмиралтейства, и со всех сторон красовались великолепные дома, окружённые садами. По улицам разъезжали кареты, скакали верхом нарядные кавалеры, прогуливалась оживлённая разряжённая толпа, и воздух оглашался весёлыми возгласами и разговорами, звонкими выкрикиваниями продавцов сбитня, кваса, заморских фруктов. На многих домах были вывески иностранных торговцев и русских купцов. По каналам скользили шлюпки и лодки, пёстро разукрашенные, с катающимися.

«Вот каким мечтал ты видеть разведённые тобою сады и заложенный город на болоте, царь Пётр!» — думал Бутягин, увлекаясь всё больше и больше воспоминаниями по мере того, как он проходил по местам, где некогда столько выстрадал.

Приходили на ум и рассказы очевидцев того, что самому ему, слава Богу, видеть уже не довелось, — ужасы, один отвратительнее и возмутительнее другого... Возраставшее влияние той женщины, которую царь дерзнул короновать всероссийской императрицей...

А бесовские торжества по поводу страшного кощунства!.. Да ещё в первопрестольной столице русских православных царей! Какой это был жестокий, оскорбительный вызов всему русскому народу!

Ждать добра от человека, так далеко зарвавшегося в злобном презрении ко всему доброму и святому, было уже невозможно, а между тем, когда разнеслась весть о бегстве царевича, о привозе его обманом на родину, о суде над ним и о его таинственной кончине, все русские сердца содрогнулись новой острой болью! Точно масла подлили в неугасаемое пламя озлобления против коронованного зверя. То, что он делал, было так ужасно, так противно божеским и человеческим законам, что, может быть, с той поры и сложилась легенда о подмене его сыном дьявола, отголоски которой Бутягин слышал в Лемешах.

Русские люди ждали Божьей кары и дождались её — ребёнок, сын немки, ради которого совершались эти беззакония, умер, и снова загорелась в сердцах надежда на возмездие, на восстановление попранного закона престолонаследия, на то, что царём будет сын замученного царевича.

Свершилось и это. Ермилычу пришлось дожить до торжества правды: вступил на престол Пётр II.

Особенное оживление от подъезжавших к воротам большого красивого дома богатых экипажей заставило Ермилыча остановиться. Тут, должно быть, живёт дочь Петра, и ему можно было бы увидать мать крестника Филиппушки, если бы знать, как к ней проникнуть. Ермилыч присоседился к толпе зевак, остановившейся поглазеть на гостей цесаревны близ ворот, и стал прислушиваться к разговорам.

— На охоту собирается с царём ехать. Вон уж и лошадей из конюшен выводят, — заметил кто-то в тёмном кафтане, подпоясанном голубым кушаком.

— Сейчас, значит, те, что приехали, назад отъедут? — спросила его соседка, повязанная платочком женщина.

— Которые отъедут, а которые с нею поедут, — самоуверенно отвечал сведущий человек. — В Петергоф сегодня чуть свет целых десять подвод с провизией да с поварами отправились, до завтрашнего дня пропируют.

— Пользуются тем, что сам-то всё хворает, — заметил третий собеседник, с лукавой усмешкой подмигивая двум первым.

— Разве светлейший князь всё ещё до сих пор не поправился? — вмешался в разговор Ермилыч.

Прежде чем ответить на его вопрос, его смерили с ног до головы довольно-таки подозрительным взглядом, но, должно быть, вид его и одеяние Божьего человека внушали доверие, потому что сведущий человек после маленького колебания вступил с ним в беседу.