— Князь Александр Данилович стал было, говорят, поправляться, да кровь показалась из горла, и вчера он опять слёг... А ты откуда? Видать, не здешний?
— Я из-под Звенигорода... Из монастыря преподобного Саввы, дал обет молебен преподобному Александру Невскому отслужить да валаамским угодникам поклониться.
— Давно странствуешь? — спросила женщина, окидывая полным любопытства взглядом его босые, покрытые пылью и мозолями ноги.
— Давно, в Киеве был, собирался было в Иерусалим, да сюда послало начальство с поручением... Не знаете ли вы, господа честные, — обратился он к толпе, начинавшей возле него собираться, прельщённой его благообразным лицом с длинной седой бородой, изъязвлёнными ногами и словоохотливостью, — как бы мне здесь отыскать одну знакомую барыню, которая при цесаревне в старших камер-юнгферах состоит? От сынка ейного родного поклон я ей принёс, да вот не знаю, у кого мне про неё спросить.
— А как её по отчеству и по имени звать? — спросил сведущий человек.
— Лизаветой Касимовной Праксиной, муж её при царе состоит, — отвечал Ермилыч.
— Видишь эту госпожу, что из кареты-то вылезает? Ну, это — мать твоей знакомки, — сказал сведущий человек, указывая на остановившийся у подъезда экипаж, из которого выходила разряжённая и размалёванная дама вслед за другой, ещё старше и наряднее её.
— Полюбовница бывшая графа Ягужинского, — заметил кто-то вполголоса в толпе. — При супруге князя Хилкова в приживалках состоит.
— Не одного Ягужинского она была полюбовницей, — подхватил другой.
— Поседеешь любовников ейных подсчитывать: так их много было, — послышалось в толпе.
— Дочка не в неё, — поспешил успокоить растерявшегося Ермилыча сведущий человек. — Женщина добронравная и скромная, у цесаревны в любимицах. Подожди здесь, поколь цесаревна не уедет. Если в карете, что за нею поедет, Праксиной не будет, тебе, значит, можно будет сегодня же её повидать, и как к ней пройти, я тебе укажу, ну а если цесаревна с собою её возьмёт, надо, значит, тебе её либо до возвращения из Петергофа подождать, либо туда отправляться её искать. Но там тебя вряд ли до женщин цесаревны допустят...
— Не возьмут туда сегодня Праксину, граф Александр Борисович приехал! — объявил кто-то из толпы, указывая на красивую карету, запряжённую шестёркой резвых коней, с трудом сдерживаемых кучером и форейторами, шумно подкатившую к подъезду.
Из неё, не дожидаясь, чтоб гайдук откинул лесенку подножки, ловко выскочил молодой красавец в богато расшитом серебром голубом бархатном кафтане, белом атласном кюлоте и камзоле, в голубых башмаках с красными каблуками, в белых шёлковых чулках и в таком огромном напудренном парике, что шляпу, тоже белую, с голубыми перьями, за ним вынес один из пажей, стоявших на подножках по обеим сторонам кареты.
— Граф не в охотничьем платье — значит, вместе с цесаревной от охоты отказался, — заметил один из присутствующих.
— Невеста! Сама царская невеста едет! — объявил кто-то в толпе.
И все глаза устремились на богатый открытый экипаж, запряжённый лошадьми, разукрашенными пучками разноцветных перьев на головах, перед которым бежали скороходы, с пажами на подножках и высокими гайдуками на запятках. В коляске сидела хорошенькая блондинка в шляпе из цветов, каким-то чудом державшейся на высоко взбитой напудренной причёске. Худощавое, миниатюрное личико с большими печальными глазами, неестественно улыбавшимися подкрашенными губами и с густо нарумяненными щёчками, испещрёнными разной величины чёрными мушками, производило тяжёлое впечатление. Наклоняя голову то вправо, то влево на поклоны публики, она блуждала глазами в пространстве, ни на чём не останавливаясь, в жалком, беспомощном смущении, точно ей стыдно было возбуждать любопытство и приветствия, точно она чувствовала, сколько за ними кроется недоброжелательства и презрения.
Царская невеста занимала одна всё просторное сиденье, а против неё теснились в пышных робах две дамы из её свиты.
— На охоту-то, верно, её не пригласили, бедняжку, — заметил с усмешкой стоявший рядом с Ермилычем средних лет человек в скромной одежде ремесленника.
— Да уж если в цесаревне заискивает, так, значит, плохи её дела, — подхватил, и тоже со смехом, его сосед.
Толпа двинулась вперёд, чтобы поближе рассмотреть девушку, про которую в то время было так много толков в городе, чтобы, может быть, по выражению её лица угадать, насколько справедлива новая ходившая сплетня о полнейшем к ней охлаждении царя и о том, будто бы он сказал, что раньше двадцати пяти лет он не женится. Невесте, значит, приходилось ждать целых тринадцать лет, ей будет тогда под тридцать — старая дева!
Во дворце цесаревны царскую невесту встретили с подобающим её положению почётом. С широкой лестницы спустились придворные дамы и кавалеры, чтоб высадить её из коляски, и, в то время как она поднималась по ступеням, на верхней площадке появилась сама хозяйка, окружённая приближёнными, в числе которых Ермилыч увидел того кавалера, Александра Бутурлина, которого называли фаворитом дочери Великого Петра.
Много слышал он о её красоте, но то, что он увидел, превосходило все его ожидания: высокая, статная, величавая, с чудными синими глазами, казавшимися чёрными от тёмных ресниц и бровей, в ней всё было обаятельно и мило. Вот уж именно, как сказочная царевна: взглянет — рублём подарит, улыбнётся — все горести и печали забудешь.
Бессознательно Ермилыч протиснулся вперёд так близко, что мог как нельзя лучше рассмотреть её черты и чудный цвет лица, не нуждавшиеся ни в белилах, ни в румянах, чтоб походить на лилии и розы. По сравнению со знатной гостьей и с окружавшими их обеих дамами она была одета просто: вся в белом, с жемчужным ожерельем на обнажённой шее и с букетом цветов из разноцветных каменьев в густых чёрных, как ночь, волосах, но насколько изящнее и роскошнее казался этот наряд вычурных украшений остальных дам!
Невольно поднял глаза Ермилыч от неё к Бутурлину, стоявшему на верхней ступеньке позади неё, и не мог не заметить, как страстно пожирает он взглядом царственную красавицу и как много было надменной самонадеянности во всей его фигуре.
А дальше, в глубине растворённых дверей, затерявшись в свите, стоял, прячась за других и тоже не сводя влюблённых глаз с очаровательницы, избранник сердца — тот, которого уже вся Россия называла сердечным дружком всеобщей любимицы, сын бедного владимирского дворянина Александр Никифорович Шубин.
Обменявшись публично приветствиями, хозяйка пригласила свою высокую гостью проследовать в покои, а сама, прежде чем идти за нею, на минуту замешкалась, чтоб оглядеть ласковым взглядом народ, теснившийся вокруг крыльца, и низким поклоном ответить на восторженные изъявления благодарности, которыми отвечали на это внимание.
— Родная ты наша красавица... Лебёдка белая... Звёздочка ясная!.. Радость ты наша... Цветочек... Ягодка...
Слова эти, произнесённые сдержанным шёпотом, долетали до её ушей и заставляли её улыбаться счастливой улыбкой. Она любила народ, и он ей был так же близок, как и она ему.
Чтоб наверстать потерянное время и догнать высокую гостью, уже поднявшуюся до верхней площадки, цесаревна, ещё раз с милою простотой кивнув своим друзьям, русским простым людям, торопливо вбежала по ступенькам лестницы и очутилась рядом с княжной в ту самую минуту, когда, отвечая на комплимент старавшегося её занимать Бутурлина, она обернулась с вопросом к хозяйке.
Любуясь прелестным существом, непринуждённой грацией каждого её движения, Ермилыч вспомнил вздыхающего по ней юношу в степях далёкой Малороссии и подумал, что если Алёшка Розум, никогда её не видавши, так увлечён ею, то что будет с ним, когда он её увидит? Совсем с ума сойдёт хлопчик!
— Ну, теперь вряд ли скоро уедет; наверное, княжна пробудет у неё с часок времени, — заметил вполголоса Ермилычу сведущий человек. — Я тебе это к тому говорю, Божий человек, что если ты не раздумал повидаться с твоей знакомкой Праксиной, то теперича самое время. Её долго цесаревна к себе не потребует: гостей ей Мавра Егоровна завсегда помогает принимать и угощать. Ступай прямо вон к тому крыльцу, — продолжал он, указывая Ермилычу на крыльцо в глубине двора, прятавшееся в кустах сирени, — и спроси там, кого встретишь: как пройти на половину Лизаветы Касимовны, тебе укажут. Не бойся, здесь не то что в других дворцах, у князя Меншикова, либо у Долгоруковых, или у принца, супруги Анны Петровны, — здесь странников не приказано забижать: цесаревна до простого русского народа жалостлива, никто тебя здесь не тронет, — прибавил он с оттенком самодовольства, точно хвастаясь добродетелями всеобщей любимицы. — Ступай, ступай, сам увидишь, что я тебе говорю сущую правду. Нам цесаревну нельзя не знать: она — наша, родная.
