— Что тут спрашивать! Разумеется, это годится. Таких брильянтов нет и у французской королевы... я хочу сказать, такого оттенка, — поспешил он прибавить.

— Вот всё, что нам нужно знать! — вскричала со сверкающими от восхищения глазами Стишинская. — Завтра вы ею займётесь, а сегодня мы вас дольше задерживать не станем, уж поздно, и семья ваша, верно, беспокоится, что вас до сих пор нет дома...

Любопытному французу очень было досадно уходить, не узнавши, каким образом попала звезда цесаревны к резидентке герцогини Курляндской, но делать было нечего, приходилось откланяться и удалиться.

— Герцог у себя? — спросила Стишинская у своей госпожи, оставшись с нею наедине.

— Он у императрицы.

— Нельзя ли его вызвать? Мне крайне нужно переговорить с его светлостью по не терпящему отлагательств делу.

— А мне вы этого сказать не можете? У вас от меня тайны?

— У меня не может быть тайн от моей благодетельницы, ваша светлость, — с возрастающим возбуждением возразила Стишинская, — я вам всё скажу и буду умолять вашу светлость...

Она опустилась на колени и, быстрым движением схватив край пышной робы супруги фаворита, прикоснулась к ней губами.

— У меня есть дочь, ваша светлость, единственное дитя! — продолжала она со слезами в голосе.

— Знаю, та, что при цесаревне старшей камер-фрау, вы мне это не раз говорили.

— Ваша светлость! Она арестована по шубинскому делу... но она невиновна! Невиновна, как новорождённый ребёнок! Вечным моим блаженством готова я за это поручиться!

— Ну, герцогу это должно быть лучше известно, чем вам.

— Спасите её, ваша светлость! Эта звезда ей принадлежит. Цесаревне было угодно ей её подарить... это всё, что она могла для неё сделать...

— С этого бы и начали. Значит, цесаревне угодно, чтоб императрица оказала милость её камер-фрау? Так, что ли?

— Так, так, ваша светлость! — вскричала Стишинская, в восторге от оборота, принимаемого объяснением. Ни за что не додумалась бы она одна до такой развязки! А ещё Бенигна считается дурой. Дуры такими догадливыми не бывают...

— Встаньте, я пойду переговорить с герцогом и с самой императрицей, если представится к тому надобность... Не беспокойтесь, дела вашего я не испорчу и выпрошу прощение вашей дочери, — объявила герцогиня с самодовольной усмешкой.

— Как мне благодарить вашу светлость! — с чувством вымолвила Стишинская, поднимаясь с коленей и целуя руку своей госпожи.

— Благодарить ещё рано. Дайте мне этот футляр, мне, может быть, удастся сегодня же показать императрице эти брильянты. У неё таких нет, и она очень интересуется затруднением Позье. Не дальше как вчера она в разговоре со мною и с Юлией Менгден перебирала все драгоценности своих придворных дам, спрашивала, к кому вы ездили за розовыми брильянтами, и в конце концов решила, что ни у одной из петербургских дам нет того, что нужно...

На другой день в назначенный час Ветлов явился во дворец.

Его уже ждали и тотчас же провели в комнату пани Стишинской, которая не замедлила к нему прибежать.

С сияющим лицом объявила она своему зятю, что курьер с приказанием освободить Лизавету из тюрьмы уже поскакал в Москву.

— Пришли бы вы ко мне за помощью раньше, давно успокоились бы, но вы, без сомнения, прежде чем ко мне обратиться, обегали всех ваших русских вельмож... Постойте, постойте, — прервала она возражение, готовое сорваться с его губ, — мне только стоило сказать его светлости герцогу Курляндскому, что дочь моя невиновна во взводимом на неё обвинении, и тотчас же был дан приказ её освободить...

— Она жива? Её не мучили? — вскричал Ветлов.

Пани Стишинская немедленно выпрямилась.

— Вы забываете, с кем вы разговариваете, сударь! Я оставлена герцогом во дворце, так уважаема им и его супругой, что странно было бы, если б кто-нибудь осмелился пальцем дотронуться до моей дочери, до моей крови! Поезжайте скорее в Москву, и вы найдёте вашу супругу... вероятно, в том монастыре, где живёт теперь та старушка, которой я должна была её доверить из-за моих бесчисленных дел. К цесаревне Лизавета вернуться теперь уже не может, но если постигшее её несчастье образумило её и она согласится жить в Петербурге, поближе ко мне, то я могу для неё найти почётное место, например компаньонкой у баронессы Юлии Менгден... Но она должна быть здесь ещё осторожнее, чем там, чтоб не повредить мне...

— Сударыня! — вскричал Ветлов, не будучи больше в силах сдерживать радостное волнение. — Низко кланяюсь вам за ваше благодеяние и прошу о нас больше не беспокоиться... никаких хлопот вам от нас не будет, и вы даже о нас никогда не услышите... Нам в столицах и при дворах делать больше нечего, мы навсегда поселимся в лесу... там мы ещё можем что-нибудь сделать, там....

Он хотел ещё что-то такое прибавить, но, опомнившись, смолк и, ещё раз поклонившись, вышел из комнаты, оставляя тёщу с разинутым от недоумения ртом.

Ушёл, её не дослушав... И больше сюда не вернётся... Значит, она и дочери своей никогда больше не увидит? Что ж, это, пожалуй, даже и лучше. В большое поставила бы её Лизавета затруднение, приняв её предложение... ну, какая она резидентка при важной придворной даме! Бог с нею совсем!.. А звезда цесаревны? Он даже не спросил про неё, точно дело идёт о грошовой игрушке, а не о вещи, стоящей несколько тысяч! Забыл, верно, про неё, с таких чудаков всё станется.

Пани Стишинская была права. Ветлов совсем забыл про подарок цесаревны и вспомнил про него недели три спустя в новом своём доме, на хуторе, когда они с женой успели очнуться от страшных душевных потрясений и поняли, что посланное им счастье случилось с ними в действительности, а не во сне и что теперь они каждый день будут просыпаться в объятиях друг друга, что немцы про них забыли и бояться им, кроме Бога, некого.

Пир был готов, но гости

оказались недостойны его.

— Граф, дорогой граф, наконец‑то! — произнесла молодая женщина, протягивая обе руки навстречу входившему в маленькую гостиную, сверкавшему брильянтами и золотым шитьём камергерского камзола молодому, стройному красавцу.

Она сидела на низком кресле, обитом тёмно-малиновым бархатом. Её маленькие ножки в ажурных, плетённых из золота туфлях покоились на бархатной подушке. Лёгкие, как пена, кружева на вырезе открытого платья едва прикрывали её высокую белоснежную грудь. Чёрные глаза её, томные и ленивые, мерцали манящим блеском под высокой причёской взбитых локонами тёмных волос.

В золочёных люстрах с хрустальными подвесками горели восковые свечи под красными шёлковыми колпаками. И этот красный свет, наполнявший комнату, придавал странно-нежный оттенок лицам.

Эта молодая женщина была первой красавицей при дворе, Наталья Фёдоровна Лопухина, жена генерал-майора Степана Васильевича, двоюродного брата и камергера двора царицы Евдокии, бабки царствующего императора, урождённой Лопухиной, первой жены Петра Великого.

Тот, кого она так радостно приветствовала, был граф Рейнгольд Левенвольде, генерал-майор и камергер. Он состоял при русском дворе резидентом бывшего курляндского герцога Фердинанда, лишённого в 1727 году сеймом герцогской короны. Своим графством, камергерством и чином он был обязан недолгому фавору при покойной императрице Екатерине Алексеевне. Граф Рейнгольд хорошо устроился в России.

Слегка склонившись, непринуждённой походкой придворного, скользя по роскошному персидскому ковру, покрывавшему пол гостиной, граф Левенвольде приблизился к Лопухиной и одну за другой поцеловал её руки. Потом он опустился на низенький табурет у кресла Натальи Фёдоровны.