В Любишках царил страшный переполох.

Под вечер жаркого летнего дня разнёсся по всему местечку неизвестно откуда залетевший слух о сражении между русскими и поляками, происходившем будто бы под самым городом, отстоявшим отсюда версты за три.

Сражение это должно было роковым образом отразиться на всей окрестности, населённой православными и католиками с примесью жидов. Здесь знали по опыту, чему подвергаются православные в случае победы поляков и каково будет католикам, если одолеют русские. Более ста лет длится братоубийственная брань в этой местности, более ста лет, как люди здесь не знают покоя в постоянном ожидании неприятельских нашествий, в постоянном ужасе и страхе. Редкий год удавалось благополучно снять с полей жатву и с деревьев плоды, редкий год не приходилось воздвигать новые постройки на пепелищах. Дома строились с глубокими подвалами и потаёнными ходами на случай необходимости скрывать добро от опьянённых кровью и вином победителей и самим хорониться от их насилия, когда не удавалось бежать куда-нибудь подальше.

Жили припеваючи, ничего не опасаясь, только те, кому покровительствовали монахи из соседних монастырей благодаря богатым вкладам или по другим каким-либо соображениям.

У самых Любишек красовался на горе богатый иезуитский монастырь, пользовавшийся большою популярностью по всей окрестности. Сюда отдавали в учение к мудрым патерам сыновей важнейших варшавских магнатов, и святые отцы находились в приятельских отношениях не только с сынами католической Польши, но и со многими из влиятельных русских бояр, близких к царю Петру, который, как известно, отличался большою веротерпимостью и вреда от монахов не признавал.

В ту ночь никто, кроме разве младенцев, не смыкал глаз в Любишках. В неизвестности, на чьей стороне будет победа и от кого придётся страдать, от своих или от чужих, русские и поляки сидели, запершись в домах, деятельно готовясь к приёму непрошеных гостей.

Укладывалась серебряная и золотая утварь, образа, драгоценные украшения и ткани, редкие книги, картины — всё, что было дорого и мило и что хотелось сохранить от грабежа, в сундуки, шкатулки и баулы, которые выносились либо в подвалы, либо оставались наготове в ожидании доброжелателей из соседнего мужского монастыря, где были такие глубокие тайники, что, хоть всё пожги и перерой, ничего не найдёшь.

Всю ночь носились по улицам одни только жиды с предложениями услуг и с вестями одна другой ужаснее и лживее. Они с клятвами уверяли, что войска уже сюда скачут, что слышен топот их коней и лязг оружия, что раненых такое множество, что в местечке для них не хватит места, что убитых целые кучи и что решено сжечь Любишки дотла, а всех жителей перерезать и перевешать.

Вполне верить этим слухам нельзя было, тем не менее всем было страшно, особенно мужьям и отцам хорошеньких женщин, скрыть которых от победителей, опьянённых вином и кровью, было много труднее, чем спрятать баулы с драгоценными вещами.

В одном из лучших домов местечка, у окна с запертым ставнем, стоял молодой шляхтич Стишинский с женой своей Зосей, и оба выглядывали на улицу через проделанные отверстия в ставне на мелькавшие взад и вперёд в белесоватом сумраке летней ночи растрёпанные фигуры в длинных лапсердаках, с развевающимися фалдами и с мотавшимися по ветру пейсами.

Стишинские слыли в здешней местности за людей состоятельных. Он воспитывался в доме одного русского боярина в Киевском воеводстве, ходил в поход против татар и женился на хорошенькой воспитаннице соседней помещицы, принёсшей ему кроме хорошенького личика и богатого приданого тряпками и дорогими украшениями протекцию довольно влиятельной родни в Варшаве, покровительством которой он рассчитывал воспользоваться в случае, если б ему не удалось поступить на службу в России, куда его тянуло несравненно больше, чем в Польшу, где у него было меньше друзей, чем между русскими, с которыми он сблизился особенно коротко во время похода. А пока он поселился с женой и с трёхлетней своей дочкой в Любишках и занимался хозяйством на хуторке, доставшемся ему здесь по наследству от матери-польки, когда не прекращавшаяся при царе Петре война загорелась по всей Литве, Польше и Украине, с переменным для завоевателя счастьем, волнуя и разоряя страну и держа в непрестанном трепете и волнении население не только тех местностей, где происходили кровопролитные сражения, но и всех прилегающих к ним земель.

До сих пор судьба щадила Любишки, но в последнее время слухи о приближающихся к этому местечку войсках и о стычках, происходивших всё ближе и ближе, становились настойчивее, и, наконец, сомневаться в том, что и это местечко подвергнется одинаковой участи со множеством других, стало уж невозможно: каждую минуту можно было ждать неприятельского нашествия.

Разумеется, первой мыслью Стишинских было искать убежища на своём хуторе, до которого от Любишек было вёрст двадцать пять, но ехать туда наобум было опасно, и накануне той ночи, с которой начинается этот рассказ, они послали туда на разведку знакомого фактора Яцека, обещавшего непременно вернуться назад не позже ночи, и в ожидании которого они не решались пуститься в путь. Но он не являлся, а вместо него показались на улице тонкие и юркие фигуры монахов из соседнего католического монастыря, и появление этих чёрных зловещих «птиц» наполнило ужасом сердце Стишинского.

«Значит, и вправду солдаты сюда должны нагрянуть, если уж в монастыре всполошились, туда вести всегда доходят раньше и вернее, чем в другие места», — подумал он, следя глазами за монахами, которых уж, без сомнения, поджидали там, куда они пробирались, потому что то тут, то там перед которым-нибудь из них растворялась дверь, за которой он бесследно исчезал, в то время как из другого хода выносилось на остановившиеся перед садовыми калитками повозки и кибитки имущество, приготовленное к отправке в надёжное место, с женщинами и детьми.

— Спасают пожитки, должно быть, наши одолевают, — проговорила за спиной господ старушка Марыська, вынянчившая барыню и теперь нянчившая их новорождённую дочку, Лизаветочку, сладко спавшую на кроватке в соседней комнате, в то время как весь дом дрожал от страшного ожидания беды.

— Не видать Яцека? — спросила барыня.

— Не видать. Да он явится, не беспокойся, успеем, Бог даст, до обители доехать, — отвечала старуха, испытавшая на своём веку так много ужасов, что ей, кажется, ничего не могло быть страшно. — Лошади в фуру запряжены; как узнаем, какой дорогой ехать, так и пустимся в путь. Сейчас с батюшкой простилась, он вам благословение своё посылает, хотел было зайти, да попадья не пустила. Трусит она, попадья-то, — прибавила она с усмешкой, — как наседка сидит на повозке, детьми обсевшись. В обитель к матери Марии устремляются.

— Ах, кабы и мы уж были там! — вздохнула Стишинская.

— А ты больше на Бога надейся, — возразила Марыська, стараясь выглянуть через её голову на улицу. — Наши, наши одолевают, — продолжала она с восхищением, — ишь, сколько чёрных тараканов из монастыря наползло!.. Антоську Дзылянского пана выводят! Право, её! Укутали с головой, да башмаки забыли переменить, ни у кого в местечке нет жёлтых башмаков на серебряных каблучках, кроме неё, — продолжала она вслух рассуждать о происходившем на улице. — Верно, пан презус распорядился за нею колымагу прислать... Так и есть! Ну, что я говорила! — вскричала она, указывая на большую жёлтую колымагу, шестернёй, которая проезжала мимо окон Стишинских к дому Дзылянских. — Прямо, значит, паненку к монахам отвезут от русских солдат, из огня да в полымя, хи, хи, хи!..

— А хорошо было бы в этой колымаге и нашу барыню с барышней отправить, — заметил Стишинский.