Рейнгольд понял, что ему пора уходить. Он встал.

— Заходите, граф, — сказал вице-канцлер. — Мне очень интересно знать, что творится у вас. Бедный больной старик, кажется, уже никому не нужен.

— Сочту за честь, господин барон, — кланяясь, ответил Рейнгольд.

После ухода Рейнгольда барон с лёгкостью и живостью молодого человека быстро сбросил одеяло, вскочил с кресла и подошёл к столу. Он уселся у стола, придвинул лампу и начал торопливо писать. Он писал долго, не отрываясь, и на его тонких губах скользила усмешка. Кончив, он с видимым удовлетворением перечёл написанное, запечатал, спрятал на груди, затем перешёл опять в своё кресло, прикрыл ноги меховым одеялом и позвонил. Вошедшему лакею он слабым голосом приказал позвать баронессу. Когда она пришла, он указал ей место рядом с собой и тихо начал:

— Слушай, Марфутчонка, и запомни, что я скажу тебе. Я дам тебе важные поручения. В настоящее время только женщина, умная и ловкая, может сделать это. Ты Стрешнева, близка к Салтыковым — они родственники царицы, ты знаешь хорошо Лопухиных. Наталья Фёдоровна — умнейшая женщина. Чернышёва — ближайший друг императрице. Одним словом, надо, чтобы это письмо (он вынул из‑за пазухи небольшой, но довольно толстый пакет) было не позже завтрашнего дня доставлено императрице, — с особенным выражением добавил он. — Это трудно, — продолжал он. — К императрице никого не пускают; даже сестёр она может принимать в присутствии Василия Лукича… Но где не сможет сам чёрт — сумеет женщина.

— Ты, однако, очень мил сегодня, Иоганн, — улыбаясь, сказала Марфа Ивановна.

Остерман поцеловал её руку.

— Ну что ж, я попытаюсь. Я сегодня же повидаю Прасковью Юрьевну (Прасковья Юрьевна, сестра фельдмаршала, была замужем за генерал-поручикам Семёном Андреевичем Салтыковым). Постараюсь повидать и Авдотью Ивановну Чернышёву, — сказала Марфа Ивановна. — Может быть, это и не так трудно, — с хитрой улыбкой добавила она.

— О, женщины — великое орудие дипломатии, — улыбнулся Остерман, снова целуя руку жены.

Марфа Ивановна даже не спросила у мужа о содержании письма. Он вообще не любил никаких расспросов, а она привыкла к тому, что он вечно был окружён тайнами, и считала их неизбежными при его положении вице-канцлера.

Настроение молодёжи, так весело и радостно сопровождавшей Анну из Митавы, как императрицу великой страны, заметно изменилось. Странным и непонятным казалось им положение императрицы. Что это значите Императрица в плену, она плачет, тоскует. Они сами тоже под каким‑то надзором, словно в тюрьме. Неотступной тенью следует за государыней этот гордый, самовластный князь. Он даже остановился в этом дворце, предоставленном императрице. Изящный, самоуверенный, всегда сдержанный и остроумный, очаровательный собеседник, он мягко и настойчиво держит в своих руках всю власть. Он распоряжается караулами, он допускает или не допускает, по своей воле, к императрице её родных, друзей, даже её сестёр и царевну Елизавету. Со своей неизменной улыбкой он, как тюремщик, присутствует при всяком свидании, разрешённом им. Дворец окружён солдатами, на всех окрестных улицах и по дороге в Москву — военные посты. Он говорит, что это почётный караул. Но для почётного караула их слишком много. Все челобитные, присылаемые на имя императрицы, направляются к нему. Он разбирает их, кладёт резолюции и уже потом докладывает императрице всё, что найдёт нужным. А она со всем соглашается. Он не позволяет им съездить в Москву.

Что же это?

При дворе герцогини Курляндской они привыкли думать, что император российский всемогущ. Что власть его простирается, грозная и могучая, не только над его необъятной империей, но даже чуждые народы уважают его волю. И вот…

Молодой Артур глубоко задумывался, баронесса Юлиана фон Оттомар притихла, его сестра тоже. Право, им свободнее жилось при курляндском дворе.

Маленькая Юлиана грустила ещё потому, что несколько дней не видела князя Шастунова.

Ариальд, как мышь, обегал каждый угол дворца, узнал всех лакеев и слуг, включительно до судомойки, знакомился с солдатами, разведывал от них, что происходит в Москве, и с запасом новостей и сплетён являлся по вечерам в комнату фрейлин и передавал всё, что успевал узнать за день.

Авессалом поселился в каморке наверху, и эта тёплая, но тесная каморка казалась ему раем по сравнению с сырым и тёмным подвалом в митавском доме герцогини.

Он был «без языка», так как не знал почти ни одного слова по-русски, но к его мрачной и вместе с тем жалкой фигуре скоро привыкла прислуга. Его приход на кухню всегда встречался весёлым смехом и шутками, которых он, конечно, не понимал. Седой повар в белом колпаке дружески ударял его по горбу и при радостном хохоте дворни говорил с ласковой улыбкой:

— Ну, чёртова кукла, заморский урод, садись — лопай!

Авессалом чувствовал, что над ним смеются, но нисколько не оскорблялся, так как видел под этими шутками человеческое отношение к себе, к чему он не привык в Митаве. Его кормили и поили как на убой. За это он строил уморительные гримасы, ходил на руках, кувыркался колесом, сохраняя свой мрачный вид. Дворня хохотала до упаду.

С упорством и настойчивостью, он стремился ознакомиться с русским языком и уже через несколько дней начал кое‑что понимать и говорить, забавно коверкая слова. Его охотно все учили языку, до такой степени смешно произносил он русские слова.

Ариальд, вообще знакомый с русским языком, за несколько дней так усовершенствовался в нём, что довольно бегло объяснялся. Но ему тоже было скучно. Он хоть пешком добежал бы до Москвы — посмотреть этот сказочный, роскошный город, где, как он слышал, так много храмов с золотыми куполами, роскошные дворцы царей и вельмож, где есть пушка, в которую он легко мог бы влезть, и такой колокол, какого нет во всём мире. Но он не смел и заикнуться о своём желании.

Из углового окна комнаты фрейлин была видна дорога в Москву. У этого окна любила стоять Юлиана и смотреть на эту снежную дорогу. Неясные чувства волновали её. Не покажется ли знакомая фигура на горячем коне? Она ревниво таила свои чувства. Так и в это утро — она стояла у окна, с тоской и ожиданием глядя на далёкий белый дуть.

Вот показалась карета, за ней одиночные сани, потом верховой.

— Едут, едут! — радостно вскричала она.

— Кто, кто едет? — спросила Адель, подбегая к окну. — Ну да это, наверное, сёстры императрицы, — сказала она, приглядевшись. — И принцесса Елизавета… А за ними…

— Князь Шастунов, — быстро проговорила, вся вспыхнув, Юлиана.

Адель весело взглянула на неё.

— Ого, Юлиана, какая ты зоркая, — смеясь, сказала она.

Юлиана покраснела ещё больше.

— Ты бы ещё дальше узнала поручика Макшеева, — ответила она.

И обе девушки громко рассмеялись. Всякий приезд чужих людей развлекал их.

— Ну, Адель, скорее одевайся, — торопливо проговорила Юлиана. — Нас, наверное, призовут.

Молодые девушки, хотя и были одеты, торопливо бросились к зеркалу поправлять причёски и проверить туалет.

Через несколько минут в комнату влетел Ариальд.

— Приехали, приехали, — кричал он. — Идите вниз! Её высочество герцогиня Мекленбургская, принцессы Прасковья и Елизавета, да ещё какие‑то две! Да наш князь!

«Нашим князем» маленький Ариальд называл Шастунова, как, впрочем, звали его и остальные в этом маленьком кружке.

— Баронесса Юлиана, — воскликнул он. — Побелитесь, вы красны как мак!

— Дрянной мальчишка, — полусердито закричала, Юлиана. — Я выдеру тебя за уши!

— А я пожалуюсь князю, — крикнул Ариальд, убегая.

Внизу прибывших женщин встретил Василий Лукич. Шастунов прямо прошёл в дежурную комнату сменить караульного офицера.

— Императрица рада будет увидеть ваши высочества. Её величество несколько расстроена. Она до сих пор печалуется о преждевременной кончине своего августейшего племянника. Но император уже погребён, и живые должны думать о живом. Императрице будет отрадно встретить своих близких.