Алексей Григорьевич весь ушёл в своё кресло, словно старался стать совсем незаметным. Головкин быстро поднял голову.

— Это невозможно! — воскликнул он. — Во дворце императрицы!

— Во дворце императрицы, в её апартаментах, на её ложе, — где найдут! — сурово сказал фельдмаршал. — Не ради шутки давала она свою подпись и своё слово. Да и мы не позволим шутить с собою.

— Василий Владимирович прав, — вставая, произнёс фельдмаршал Михаил Михайлович. — Мы не можем, не должны щадить этого выходца.

— Но это ещё не всё, — продолжал фельдмаршал. — Надо арестовать Салтыкова, Лопухина, Левенвольде, Черкасского и Барятинского. Сослать в Соловецкий монастырь новгородского архиепископа, и… — он обвёл всех присутствовавших загоревшимися глазами и пониженным, грозным голосом закончил: — Казнить Ягужинского…

При этих словах Головкин порывисто вскочил с места и, протягивая руки, воскликнул дрожащим голосом:

— Фельдмаршал, помилосердствуй!

Но все хранили глубокое молчание. Никто не ответил на его слова.

— Дмитрий Михайлович! Что ж ты молчишь? — обратился он к Голицыну.

Но Голицын, нахмурив брови, молчал. Его брат, фельдмаршал, отвернулся. Это молчание было смертным приговором, и старый канцлер понял его. Его голова беспомощно затряслась, подкосились ноги, и он упал в своё кресло.

— Не время, канцлер, думать о твоём зяте, когда гибнет Россия, — тихо, но внятно прозвучали слова Дмитрия Михайловича. — Василий Петрович, — обратился он к сидевшему за соседним столиком Степанову, — именем императрицы, но постановлению Верховного тайного совета пиши смертный приговор графу Павлу Ивановичу Ягужинскому… А также указы об аресте Салтыкова, Черкасского, Левенвольде и иже с ними.

Наступило глубокое молчание. Было слышно только тяжёлое дыхание старого канцлера да скрип пера Степанова.

— Приговор готов, — сказал Степанов, кладя перед Дмитрием Михайловичем лист бумаги.

Дмитрий Михайлович молча подвинул лист к канцлеру.

Головкин оттолкнул от себя лист и встал:

— Я полагаю, господа члены Верховного Совета избавят меня от необходимости подписывать смертный приговор мужу моей дочери!..

Его голос дрогнул.

— Ты — канцлер, — жёстко заметил Василий Владимирович.

— Но не палач, — ответил Головкин. Все промолчали на его слова.

— Я не могу больше присутствовать в заседании Совета, — снова начал канцлер. — Господа члены Совета благоволят снизойти к моей дряхлости и болезненности.

— Ты свободен, Гаврила Иванович, — сдержанно произнёс Дмитрий Михайлович. — Мы уважаем твоя, чувства.

— Головкин сделал общий поклон и, согнувшись, словно сразу действительно одряхлел, неровной походкой вышел из залы заседания.

Рука Алексея Григорьевича заметно дрожала, когда он подписывал смертный приговор. Он весь был охвачен ужасом перед наступающими событиями.

Степанов подал к подписи указы об аресте. Члены Совета, один за другим, молча подписали их. Затем в залу заседания были призваны офицеры.

— Вы сейчас же поедете в полки, — распоряжался Василий Владимирович. — Ты, — обратился он к Шастунову, — к себе в лейб-регимент. Дивинский — в Сибирский, Макшеев — в Конорский. Возьмите достаточные наряды солдат с заряжёнными ружьями. Дивинский арестует Черкасского, Макшеев — Салтыкова, Шастунов — Рейнгольда Левенвольде. Всех обезоружить и держать под домашним караулом. В случае малейшего сопротивления без пощады пускать в ход оружие.

Фельдмаршал отдавал приказания резким, отрывистым голосом.

— Идите! Помните о великом доверии, оказанном вам отечеством! Оно сумеет наградить всех своих верных сынов!..

Ошеломлённые приятели, взяв указы, молча вышли.

— А завтра утром я сам арестую Бирона, — сказал фельдмаршал Михаил Михайлович. — И заставлю её принести присягу в Архангельском соборе, всенародно, на верность подписанным ею кондициям.

— Завтра мы будем их судить, — сказал Василий Лукич. — Пора кончать!

У Шастунова всё путалось в голове. Он слишком много пережил в немного часов. И теперь на его голову свалился новый удар. Этот указ об аресте Салтыкова и всех его сторонников, среди которых ближайшим другом Семёна Андреича был его отец.

Два его друга тоже были ошеломлены неожиданным приказом. Особенно Макшеев, у которого было много приятелей среди сторонников Салтыкова.

Шастунов схватился за голову.

— Алёша, дорогой, — обратился он к Макшееву. — Ведь у Салтыкова мой отец!

— Ладно, — хмуро ответил Макшеев. — Не тревожься. Пусть черти унесут меня в ад, ежели я не отпущу твоего отца! Пусть едет назад к себе!

Шастунов обнял Алёшу.

— Спасибо! Теперь я поеду к господину обер-гофмаршалу.

Друзья распрощались и направились в разные стороны исполнять свои опасные поручения.

Потрясённый и негодующий, ехал домой Головкин. Уже давно его сердце не лежало к верховникам. Теперь они нанесли ему последний удар. Казнь Ягужинского он считал излишней жестокостью. Он сразу увидел в них своих врагов. Его мягкой, уклончивой душе были противны всякие излишества в жестокости. Но что делать? Единственный человек, который своим советом мог бы помочь ему, Остерман, влиятельный и хитрый член Верховного Совета, был при смерти.

«Ну что ж, а вдруг ему лучше? — мелькнула мысль в голове Головкина. — Попробую». И он приказал кучеру ехать к вице-канцлеру.

Головкина сперва не хотели принимать, но он был настойчив, и его допустили к Андрею Ивановичу.

Андрей Иванович лежал в постели, укутанный до самого подбородка тёплыми одеялами. Слабым, умирающим голосом он спросил Гаврилу Ивановича, что привело его в такой поздний час. Глубоко взволнованный, старый канцлер передал ему решения Верховного Совета. Остерман слушал его с закрытыми глазами и ничем не выдавал своей мучительной тревоги.

— Хорошо, — сказал он, выслушав Головкина. — Я слаб и болен, но я постараюсь помочь тебе. Я ведь тоже член Верховного Совета. Что бы они ни решили, а «сентенцию» они не посмеют привести в исполнение без согласия императрицы. Дмитрий Михайлович не захочет навлечь на себя нарекания. Я знаю его. Он ведь законник, — заметил с тонкой улыбкой Остерман. — Даже слишком законник, что иногда вредно». Завтра они не казнят твоего зятя, а мы подадим особое мнение. Твой зять не будет казнён! — уверенно закончил он.

Головкин уехал от него несколько успокоенный. Но лишь только он вышел, Остерман резкими звонками призвал слуг и приказал позвать Розенберга. Когда тот явился, он твёрдым голосом продиктовал ему несколько коротких записок. Это были записки к Густаву, к императрице и к Салтыкову.

Он предупреждал о надвигающейся опасности и советовал Салтыкову немедленно в ночь сменить все караулы, заменив их безусловно преданными людьми, а наутро занять весь дворец военными нарядами в боевом снаряжении. Собрать всех своих приверженцев и вручить Анне челобитную о восстановлении самодержавия. Об этом же он написал Анне, прося, по прибытии Салтыкова, объявить дворцовому караулу, что он сменяется по её приказанию. Густаву он написал, чтобы он не пугался, если придут его арестовывать, и спокойно ждал бы дальнейших событий. С этими записками Розенберг тотчас же разослал нарочных.

Теперь, когда Василий Лукич уже не жил во дворце, доставить записку императрице не представляло особых затруднений.

— Мне кажется, я умираю.

— Не позвать ли баронессу? — спросил Розенберг.

— Нет, не надо её беспокоить, — ответил Остерман. — Мне надо отдохнуть.

Когда Лопухина опомнилась и собрала свои мысли, она почувствовала, что Рейнгольд для неё бесконечно дорог. Она не хотела, не могла его лишиться. Что с ним сейчас? Быть может, он уже арестован и ему грозит плаха? А если нет, какие минуты проводит он сейчас один, униженный, оскорблённый! Своей измене она не придавала большого значения. Всё приняло такой оборот только потому, что Рейнгольд убедился в её измене при другом и был унижен им!