Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Да, — медленно начал он. — Я давно видел, что слюбились вы. Я видел это, может, раньше, чем вы сами про то узнали. И по тому как я относился к тебе, ты должен понять, что не я помешаю вашему счастью.

Дивинский сделал к нему движение.

— Постой, — остановил его князь. — Ты честный и смелый офицер и дворянин… Я готов назвать тебя своим сыном. Но, говорю тебе, повремени! Смутно теперь, и болит моё сердце. Рано торжествовать ещё победу. Подожди, и когда мы отпразднуем победу, — Паша твоя! Вот тебе рука моя.

Дивинский крепко пожал протянутую руку. Князь обнял его и поцеловал.

— Ты хороший офицер. Исполни же до конца свой долг. Ну, теперь иди, отдыхай. Отдохну к я часок, а там пойду к Дмитрию Михайлычу. Ты ночуй у меня.

Это был счастливейший день в жизни Фёдора Никитича.

V

Был ранний час, и на улице ещё царила тьма. Просторный кабинет Ягужинского был ярко освещён многочисленными свечами. За столом сидел Кротков и разбирая бумаги.

Накануне, поздно вечером, из Верховного Совета была получена повестка, приглашавшая графа Павла Ивановича к девяти часам утра в большой кремлёвский дворец на собрание. Какое собрание — в повестке не было указано. На всякий случай Семён Петрович, всегда аккуратный, подобрал бумаги, касавшиеся последних распоряжений, отданных Верховным Советом графу. Верховный Совет возложил на Ягужинского предварительные подготовления к предстоящему погребению покойного императора, заготовку траурных карет, устройство гробницы, выработку в общих чертах церемониала погребения соответственно бывшим «прискорбным оказиям» и другие столь же несложные, но хлопотливые дела.

Кротков составил уже небольшую записку о мерах, принятых графом к исполнению поручений совета. Он делал своё дело механически, по привычке, и на его худощавом, спокойном лице нельзя было прочесть тревоги, пожиравшей его душу. Едва ли у Ягужинского был более преданный человек, чем Кротков. И это было понятно. Семён Петрович был всем обязан Павлу Ивановичу. И не только он, но и его отец, и его дед.

Старый органист московской лютеранской церкви, отец Павла Ивановича, принял участие в судьбе своего соседа, такого же бедняка, каким был сам дед Семёна Петровича. По мере сил помогал ему, бедному «ярыжке» Судного приказа (это было во времена правительницы Софии), и, когда этот «ярыжка» умер, взял к себе на воспитание его единственного сына Петрушу. Петруша провёл своё раннее детство вместе с нынешним графом. Но судьба рано разделила их. Талантливый и живой Павел случайно привлёк к себе внимание царя Петра Алексеевича, когда в то время ещё юный царь посетил кирку и заговорил с не по летам развитым сыном бедного органиста.

С тех пор Павел Иванович стал быстро подниматься в гору, между тем как Пётр Кротков поступил писцом в тот же Судный приказ.

Шли годы. Умер старый органист. Преждевременно умер от запоя и Пётр Кротков, оставив юного сына Семёна. Это было в конце царствования Екатерины.

Когда юный Семён, помня и зная от отца о всех благодеяниях, оказанных их семье старым Ягужинским, с трепетом явился в приёмную графа, генерал-адъютанта и камергера Павла Ивановича, он встретил и участие и ласку. В память своего отца, в память детской дружбы с отцом Семёна Ягужинский тотчас же устроил его в Сенат, а заметя трудолюбие, способности и скромность молодого писца, взял его к себе в секретари. Семён Петрович платил ему за всё самой горячей признательностью. И теперь, разбирая бумаги, он болел сердцем за своего благодетеля. Он видел тревогу графа и знал её причину. Он сам помогал Павлу Ивановичу писать письмо к герцогине Курляндский, знал о посылке Сумарокова и об его аресте. И повестка Верховного Совета казалась ему зловещей. Теперь он ждал выхода графа.

Но кроме него в кабинете присутствовали ещё двое. Это были Окунев и Чаплыгин — адъютанты Ягужинского, которые должны были сопровождать его в Совет. В полной парадной форме, в напудренных париках, офицеры нетерпеливо ходили взад и вперёд по кабинету. У них был вид людей, идущих на сражение. И действительно, они после последних известий были готовы ко всему.

Кротков молча сидел, уткнувшись в бумаги. Чаплыгин не выдержал.

— Семён Петрович, — крикнул он. — Да брось к дьяволу свои бумаги. Бросил бы их в печку. Больше бы прибыли было. Ты лучше скажи, что граф?

Кротков с улыбкой отодвинул от себя бумаги.

— Граф! Что граф? Вчера ночью, как получил повестку, поехал к канцлеру. Вернулся чернее тучи.

— Да, — задумчиво произнёс Окунев. — Почернеешь тут. Ну, а ты что?

— Я? — ответил Кротков. — Я там, где граф.

— Хорошо сказать, — воскликнул Чаплыгин. — Граф — всё же граф, генерал-прокурор, генерал-адъютант… А мы? С нами, брат, церемониться не станут.

Семён Петрович покачал головой.

— А с Меншиковым поцеремонились? — сказал он.

Окунев махнул рукой:

— И охота вам каркать! Может, поговорят, поговорят — и только.

— А Сумароков? — спросил Чаплыгин.

— Велика важность, — ответил Окунев. — Отпустят. Разве что в гарнизон переведут, с глаз подальше. Вот и всё.

— Кажется, идёт граф, — вставая, произнёс Кротков.

В соседней комнате послышались твёрдые, поспешные шаги.

И действительно, на пороге в полной парадной форме, с голубой лентой Андрея Первозванного через плечо, со шляпой и перчатками в руке появился Ягужинский. Офицеры вытянулись.

Лицо Ягужинского было спокойно и решительно. Он тоже был готов к борьбе. Он уже знал от Головкина, в чём дело. Сегодня торжественное объявление кондиций, утверждённых императрицей. Особыми повестками были приглашены: «Синод, Сенат, генералитет до бригадира, президенты коллегий и прочие штатские тех рангов».

Но верховники не посвятили Головкина в подробности допроса Сумарокова, хотя Головкин и знал, что Сумароков в цепях доставлен в Москву. Это было зловещим признаком.

Он не скрыл от Павла Ивановича самых мрачных опасений. Советовал даже ему временно уехать в какую‑нибудь вотчину, тайно ото всех, и пробыть там время до прибытия императрицы.

Но при всех своих недостатках, воспитанный в суровой школе Петра, Ягужинский не был трусом.

— Нет, Гаврило Иваныч, — возразил он на его убеждения. — Я не убегу. Я никогда не бегал от врага, и я не боюсь их…

Войдя в кабинет, Ягужинский ласково ответил на поклоны молодых людей.

— Вот, ваше сиятельство, — начал Семён Петрович. — Я приготовил премеморию[42] для Верховного Совета касательно погребения праха покойного государя.

— Оставь, Семён, это вздор! Тут, пожалуй, о наших головах идёт речь. Сумароков в цепях, — с удареньем повторил он, — привезён в Москву и допрошен господами министрами. — Ягужинский горько усмехнулся. — Так до бумаг ли теперь? Пожалуй, надо ехать, пораньше буду — побольше узнаю. Прощай, Семён Петрович, — ласково проговорил граф, как будто мгновенно охваченный тяжёлым предчувствием.

Он протянул Кроткову руку, и, когда тот в волнении хотел поцеловать её, граф не допустил и обнял его. Офицеры горячо пожали Семёну Петровичу руку.

— С Богом, счастливого пути, — взволнованно говорил он, идя залами следом.

В большой зале графа встретили жена и дочь, обе встревоженные. Но граф сейчас же принял весёлый вид.

— Чего вы поднялись такую рань?

— Не спалось, — серьёзно ответила Анна Гавриловна. — Ты поздно вернулся вчера. А вчера вечером заезжал Степан Васильич. Видно, тревожен.

— Ну, ну, нечего тревожиться, — торопливо проговорил Ягужинский. Видно, присутствие жены и дочери было тяжело ему. Если он был дурным и неверным мужем, что было известно всем и что подозревала Анна Гавриловна, зато был очень нежным отцом.

— Ну, до свидания, до свидания, — сказал он, целуя жену и дочь.

Маша почему‑то особенно нежно поцеловала отца.

— Довольно, Маша, пусти, — растроганно произнёс граф.

Глаза Маши были полны слёз. И она и Анна Гавриловна вчера узнали от Лопухина о той опасности, которая грозила Ягужинскому.

вернуться

42

Премемория — записка.

125
{"b":"891107","o":1}