— Завещание подложно, — резко ответил князь Дмитрий Михайлович. — Невеста государя не стала женой, и на неё не может переходить никакого права на престол.

— Но позволь, князь… — начал Василий Лукич.

Его прервал Василий Владимирович. Он встал во весь рост и, энергично ударяя по столу рукой, сурово проговорил:

— Да! Это завещание подложно! Никто не вправе вступать на престол, пока ещё находятся в живых особы женского пола, законные члены императорского дома….

— Всего справедливее было бы провозгласить государыней царицу Евдокию, ведь она бабка покойного императора, — произнёс граф Головкин.

— Монахиня!.. — отозвался Алексей Григорьевич Долгорукий.

— Насильный постриг!.. — весь вспыхнув, возразил старик Головкин.

Но Дмитрий Михайлович прервал их. Он встал и своим спокойным, ясным, убедительным голосом громко сказал:

— Я воздаю полную дань достоинствам вдовствующей императрицы, но она только вдова государя. Есть дочери царя, три дочери царя Ивана. Избрание старшей, Екатерины, привело бы к затруднениям. Она сама добра и добродетельна, но её муж, герцог Мекленбургский, зол и сумасброден. Мы забываем Анну Ивановну, герцогиню Курляндскую, — это умная женщина, и в Курляндии на неё нет неудовольствий.

Дмитрий Михайлович обвёл всех вопросительным взглядом и опустился на место. Его предложение не было неожиданностью для некоторых из его товарищей по совету. По тонкому, до сих пор красивому лицу Василия Лукича скользнула довольная улыбка. Он вспомнил своё пребывание в Митаве четыре года тому назад, когда он по доводу курляндских дел ездил туда по поручению Меншикова. Это было после избрания Морица Саксонского курляндским герцогом. Герцогской короны домогался и князь Ижорский. Старый и опытный соблазнитель. Василий Лукич сумел тогда легко, без особого труда, покорить вдовствующую герцогиню, не считая её даже особенно ценной добычей ввиду её обездоленного, униженного и «мизерного» положения. Он не без удовольствия вспоминал, как бесновался тогда её камер-юнкер Бирон, только что приближённый к ней. В своём высокомерии он не считал этого камер-юнкера, заведовавшего конюшнями герцогини, за соперника и третировал его почти как лакея… Он вспомнил один вечер, поздний вечер, встречу его с Бироном перед опочивальней герцогини, дерзкие слова Бирона и нанесённую им Бирону пощёчину. Бирон не забудет этого! Эти воспоминания мгновенно пронеслись в душе Василия Лукича. Он сумел бы вернуть свою власть над Анной, а Бирон… его просто можно не пустить в Россию. И твёрдым голосом Василий Лукич произнёс:

— Это самый достойный выбор.

Алексей Григорьевич, видя, что дело с завещанием не находит поддержки, и привыкнув во всём следовать за Василием Лукичом, молча в знак согласия наклонил голову.

Казалось, что избрание примиряло всех. Все хорошо помнили Анну во время её приездов ко двору, по делам. Дела эти были исключительно денежные, и герцогиня тогда буквально обивала пороги у всех вельмож, имевших какое‑либо влияние при дворе. Все помнили, как бедная «Ивановна» была любезна, уступчива, внимательна.

Такою члены совещания представляли её себе и на основании этого склонялись к её избранию, рассчитывая легко управлять ею.

Молчание прервал фельдмаршал Долгорукий.

— Сам Бог внушил тебе эту мысль, князь Дмитрий Михайлович, — торжественно начал он. — Она исходит от чистосердечной любви твоей к отечеству. — И могучим голосом, каким он командовал полками, он воскликнул: — Виват императрица Анна Ивановна!

— Виват императрица Анна Ивановна! — поддержал его фельдмаршал Голицын.

— Виват императрица Анна Ивановна! — раздались воодушевлённые голоса остальные членов совещания.

Когда смолкли крики, князь Дмитрий Михайлович продолжал:

— Сам Бог указует пути России. Всем ведомо нам, что царь Пётр Первый жизнь свою полагал за благоденствие России. Но прошло пять лет со дня его кончины, и что видим мы? На престоле женщина, возведённая на его ступени преступным властолюбием Меншикова. Женщина низкого рода, даже неграмотная… с этого началась гибель России. — Бледное лицо Голицына окрасилось ярким румянцем. — Кто же правил при ней! — высоким голосом продолжал он. — Воля её была как тростник, колеблемый ветром! Меншиков, корыстный и жадный царедворец, Левенвольде, замечательный единой красотой, да он ли один! Бессовестные фавориты расхищали достояние народное!.. Бог призвал её к себе… Что было после?.. Священна память отрока — императора, перед чьим неостывшим трупом мы только что преклоняли колени! Но что было при нём? Я не в укор говорю тебе, Алексей Григорьевич, — обратился он к вспыхнувшему Долгорукому. — Не вы, так другие… Не всё ли равно? Надо сделать так, чтобы ни вы, ни другие не могли по-своему, своевольно править Россией. Нет, — с силой продолжал Голицын, — довольно мы терпели от бедствий самовластия с его фаворитами! Пора обуздать верховную власть благими законами! Надо полегчить себе и народу! Надо прибавить воли! — Он обвёл всех присутствующих горящими глазами.

— Как полегчить? — спросил Головкин.

Он был сильно взволнован речью Голицына. Его старая голова тряслась. Он и сочувствовал, и боялся…

— Императрица Анна, — продолжал Голицын, — не ожидала этой высокой доли. Мы предложим ей престол под условием деления её власти с нами и народом.

Одобрительный шёпот прошёл по собранию.

Большинство уже заранее знало проект Голицына, В тайных заседаниях совета, с участием значительных сановников, неоднократно возбуждался этот вопрос, и были уже намечены границы императорской власти. Если он счёл нужным громко сказать теперь об этом, то только для того, чтобы вновь единодушно было подчёркнуто состоявшееся раньше решение.

— Нам надлежало бы, — продолжал он, — сейчас же составить пункты и послать их государыне Анне Ивановне.

Стук в дверь прервал его слова. В комнату вошёл барон Остерман. Его лицо, казалось, ещё более похудело осунулось, нос заострился, но глаза глядели по-прежнему ясно нетвёрдо. Остерман, прихрамывая, опирался на палку.

Его встретили почтительно и с удовольствием, и Дмитрий Михайлович тотчас же сообщил ему об избрании герцогини Курляндской, на что барон ответил, поглаживая свой острый подбородок:

— Выбор натуральный и достойный.

Затем Дмитрии Михайлович передал ему о решении собрания ограничить императорскую власть. Андрей Иванович задумчиво помолчал несколько минут и потом произнёс:

— Вы — природные русские, вы лучше знаете, что свойственно природе русского народа. Если вы можете считать себя сейчас по душе и крови представителями народа, к которому вы принадлежите, — то вы правы. Vox populi — vox Dei[12]. Мне нечего сказать. Но теперь, я полагаю, надо выйти и сообщить шляхетству и генералитету о выборе императрицы, чтобы не было нареканий на Верховный тайный совет.

Старик поднялся и, тяжело опираясь на палку, медленно двинулся к дверям. Он словно ещё больше постарел и захромал. Во главе с ним восемь вершителей судеб России вошли в зал, где ожидали их решения представители Сената, Синода и генералитета.

Ещё далеко до рассвета, был всего шестой час, и цесаревна Елизавета мирно почивала, когда кто‑то вдруг сильно схватил её за плечо и потряс.

— Ваше высочество, — раздался над её ухом нетерпеливый, резкий голос, — вставайте, ваша судьба решается… Вставайте же, ваше высочество, вставайте…

С лёгким криком поднялась Елизавета и при ясном огне многочисленных лампадок, горевших пред киотом в углу, увидела взволнованное лицо Лестока. Лесток, как свой человек, вернулся во дворец цесаревны и на правах её лейб-медика ворвался в её спальню, несмотря на сопротивление фрейлины Мордвиновой.

— Ради Бога, Лесток! Что случилось? — вся дрожа, спросила Елизавета. — Или идут арестовать меня?..

— Вы дождётесь и этого, — взволнованно проговорил Лесток, — Я сейчас из Лефортова. Вопрос решён. Тайный Совет провозгласил императрицей герцогиню Курляндскую.