Не ускользнула перемена в расположении духа цесаревны и от Мавры Егоровны.

— Почему ваше высочество сегодня так рано изволили вернуться из дворца? Разве ваше высочество не приглашали завтракать с императрицей, как всегда? — спросила она у своей госпожи в то время, как Лизавета Касимовна снимала с неё парадную робу, чтоб заменить её более покойной.

— Я там сегодня обедаю, — отвечала цесаревна. — Обещала герцогу, у меня к нему есть просьба, и надо было доставить ему то же удовольствие, — прибавила она небрежно, видимо, думая о другом. А затем, после довольно продолжительного молчания, она сказала своей камер-фрейлине, в ту минуту, когда последняя собиралась уходить, что слышала сегодня её знакомого, того украинского юношу, про которого она ей говорила, нового певчего, привезённого Вишневским.

— И что же, понравился его голос вашему высочеству? — спросила Ветлова.

— Прелесть! Я выговаривала Фёдору Степановичу за то, что он не ко мне его привёз, а в капеллу императрицы. Что они там в пении понимают? Да ещё в церковном! Ну, да мы его к себе переманим, мне в этом герцог поможет. Я даже сегодня с его Бенигной из-за этого полюбезничала и обезьянку его горбатую поласкала... Императрица с этой милой семейкой не расстаётся, так и ходит окружённая немецкими ребятишками. Набаловала их до того, что нет от них ни минуты покоя... А что ты мне тогда рассказывала про этого певуна? — обратилась она к Лизавете Касимовне. — Я тогда внимания на твои слова не обратила и вспомнила про них тогда только, когда его увидела.

Ветлова в кратких словах рассказала ей биографию Розума и повторила то, что он ей передавал о чувствах к ней украинцев.

— Да, да, я знаю, что меня там любят, и этого юношу уж потому нам надо к себе взять, что он оттуда и, верно, очень скверно чувствует себя с немцами, — заметила цесаревна.

И весь этот день она была особенно весела, любезна и разговорчива со всеми приезжавшими засвидетельствовать ей свою преданность и уважение. И со всеми она находила предлог вспомнить про нового певчего, которого слышала за обедней в большом дворце. Когда же она вернулась довольно поздно с обеда оттуда, первыми её словами Лизавете Касимовне были:

— Дело слажено, говорила и с герцогом, и с Левенвольдом: завтра наш соловей мне будет представлен.

На другой день Розум явился довольно рано утром во дворец цесаревны и, согласно данному ещё накануне вечером приказу, был немедленно введён в приватные покои цесаревны. Вскоре стало известно, что ему отводят помещение не в певческом флигеле с прочими певчими, а в самом дворце, потому что цесаревне желательно его слушать во всякое время.

С этого дня её высочество деятельно стала собираться в Москву, и, получив от своего фаворита письмо из Александровского, она поручила Лизавете Касимовне ответить за неё Шубину, чтоб он их ждал в самом скором времени.

— Да не забудь ему и про Розума написать. Мы с таким соловьём такие там песни заведём, что всех заставим забыть, что есть немцы в России! — прибавила она со смехом.

На время это удалось. Цесаревна зажила со своими приближёнными в деревне своею обычною жизнью, проводя по целым дням на свежем воздухе, в катаниях верхом и в экипажах, в прогулках пешком, а по вечерам у неё во дворце пели, плясали и всячески забавлялись в больших, ярко освещённых покоях, угощались вкусными обильными ужинами с заграничными винами и домашнего приготовления настойками, наливками, медами.

В свите её всегда можно было видеть красавца Розума, но держал он себя так скромно и так стушёвывался перед тем, которого давно привыкли считать ближайшим к цесаревне лицом, что никому не приходило в голову в нём видеть соперника Шубину в сердце дочери царя Петра Великого.

Одна только Ветлова подозревала истину, ей одной Шубин поверял первое время терзавшие его муки ревности.

— И что всего тяжелее для меня — это то, что я и ненавидеть его не могу: такой он чистосердечный и так безумно её любит, — сознавался он Лизавете Касимовне, когда становилось нестерпимо молчать и не искать сочувствия у дружески расположенного к нему существа.

— Никогда она вас на него не променяет, — возражала она, — вы друг испытанный, и ни с кем не может она так откровенно говорить, как с вами. Розум ещё молод и так наивен, что понимать её не может, и она им забавляется, как игрушкой.

— Ещё бы! Да если б было иначе, мне оставалось бы только умереть. Я знаю, что в тяжёлые минуты она всегда про меня вспомнит и всегда придёт ко мне за советом и за утешением.

— А Розум ей только для песен да для плясок нужен, — спешила подтвердить его собеседница.

Шубин очень переменился с того дня, когда так наивно изумлялся, что цесаревна, отвечая на его любовь, медлит узаконить и освятить свою с ним связь и предпочитает опасные бури безнадёжных стремлений к престолу мирной и счастливой жизни с любимым человеком; теперь он многое понял и, в ущерб личной выгоде, во многом ей сочувствовал. Теперь он, наравне со всеми её приверженцами, страстно желал её воцарения на престоле её отца и, как казалось Ветловой, не прочь был не одними словами, а также и делом этому способствовать. У него завелось большое знакомство в Москве, и из вырывавшихся у него слов, в минуты душевного возбуждения, можно было заключить, что он затевает что-то такое решительное и, без сомнения, опасное с новыми друзьями.

Однажды во время продолжительной беседы с Ветловой, в то время как цесаревна каталась в санях с Розумом, Шубин сознался ей, что он отказался от катания под предлогом нездоровья нарочно, чтоб уступить своё место в царском экипаже Розуму.

— Я же вижу, что она на него насмотреться не может, ну и пусть! Того, что я для неё же сделаю, этому красавчику с влюблёнными глазами ни за что не сделать, и когда она узнает, тогда...

Он не договорил, как бы испугавшись нечаянно сорвавшегося с языка признания, а Ветлова притворилась, что не придала этому признанию никакого значения, но с этой минуты подозрения её усилились, и она стала искать случая вызвать его на большую откровенность. А он между тем начал заметно от неё отдаляться, чаще прежнего уезжал в Москву, возвращался назад в возбуждённом состоянии, запирался под предлогом нездоровья в своих покоях, где, отказываясь от посещений не только ближайших к цесаревне лиц, но и её самой, принимал своих новых московских приятелей, которых, ни с кем не познакомив, сам провожал пешком через парк к тому месту, где их дожидались привёзшие их сюда лошади, и так старательно избегал расспросов как на их счёт, так и насчёт своих поездок в Москву, что ничего больше не оставалось, как перестать задавать ему вопросы.

Всё больше и больше убеждалась Лизавета Касимовна, что Шубин готовится кинуться очертя голову в опаснейший омут в надежде доказать цесаревне, что он достоин её любви, и, сознавая свою беспомощность остановить его на краю гибели, она решила посоветоваться на этот счёт с Маврой Егоровной.

Оказалось, что Мавра Егоровна вполне разделяет опасения Ветловой. Она была убеждена, что в самом Александровском есть шпионы, следящие за каждым их шагом и доносившие Бирону про всё, что здесь делается, говорится и замышляется.

— Я уж про это говорила с цесаревной...

— С цесаревной! Неужели и ей это тоже известно? — вскричала, вне себя от изумления, Ветлова.

— Ей так хорошо это известно, что Александровское утратило для неё всякую прелесть, и мы, вероятно, очень скоро переедем в Петербург. Там будет труднее взвести на неё клевету, чем здесь.

— Могу я передать Шубину ваши слова?

— Пожалуйста, я хотела вас об этом просить, чтоб он бросил свою опасную затею. В Петербурге ему не с кем будет об этом и думать. Вы даже можете ему сказать, что цесаревна намерена раньше времени покинуть Александровское, чтоб избавиться от бироновских клевретов, присланных сюда, чтоб за нею следить; авось хоть это заставит его образумиться.